Героям Сопротивления посвящается...
Главная | Страница 11 | Регистрация | Вход
 
Вторник, 19.03.2024, 15:55
Приветствую Вас Гость | RSS
Меню сайта
Форма входа
В.Минаев. "Молодая гвардия": опять предательство?
Страница 11.
 
 
Р.Григорьева, кинорежиссер, Лауреат Госпремии СССР, Госпремии им. А.Довженко, всесоюзных и между­народных кинофестивалей: Сколько я себя помню, столько непрерывно было нападок на «Молодую гвардию». Я даже думаю: вот эти мальчики и девочки, которых было 73, и всех сбросили в шурф, видимо, представляют великую опасность для мировых сил зла, раз в атаку на них на­правляется такое количество средств массовой информа­ции, которые непрерывно, из года в год занимаются гряз­ным очернительством [59].
В.М.: Опасность заключается в том, что «Молодая гвар­дия» до сих пор излучает энергию, которая способна выз­вать у человека решимость, упорство в борьбе, непоколе­бимость в своих убеждениях. Сегодня эта энергия может укрепить у людей тот человеческий стержень, который не дает стать на колени, может повысить сопротивляемость натиску «цивилизаторов» и оказать противодействие ус­тановлению «нового мирового порядка».
Может быть, именно этой вдохновляющей силой «Молодая гвардия» привлекла к себе такое внимание?
 
 
Показания полицейского Мельникова И.И.
15 мая, 24 мая, 27 мая и 15 июня 1965 года
 
В период временной немецкой оккупации города Краснодона, примерно с августа 1942 г. по февраль 1943 года, т.е. до бегства немцев из города, служил полицейским Краснодонской райполиции. Как полицейский я выполнял все указания начальника полиции Соликовского, его заместителей Орлова и Захарова, а также немцев. Как полицейский, я нес охрану камер с арестованными, патрулировал по городу, ходил арестовывать молодогвардейцев и изымать их имущество, а также выводил из камер арестованных молодогвардейцев, связывал им руки по 2 человека. На подводе вывозил их к шурфу шахты № 5, где сни­мал с них одежду, а немецкие жандармы и Подтынный Василий их расстреливали и бросали в шурф. Такое конвоирование молодогвар­дейцев к месту казни я производил один раз, когда было казнено 12 человек молодогвардейцев...
<…> В том же январе 1943 года я дважды вывозил молодо­гвардейцев из здания полиции к месту казни - шурфу шахты № 5.
Первый раз мы вывозили человек 15 молодогвардейцев на автомашине. В этот раз я связывал молодогвардейцам руки веревкой, усаживал их в автомашину, с карабином в руках конвоировал их от полиции к месту казни – к шурфу шахты № 5, где охранял их, чтобы они не совершили побег во время их расстрела и сбрасыва­ния в шурф.
Как производился расстрел и сбрасывание в шурф шахты, я точно не могу сказать, так как я охранял молодогвардейцев около автомашины, которая стояла от шурфа на расстоянии примерно 50 мет­ров. Тукалов брал обреченного с машины, вел его к шурфу. Там разда­вались выстрелы. Так повторялось, пока все молодогвардейцы были расстреляны.
Через несколько дней, также в вечернее время, я участвовал в казни второй группы молодогвардейцев в количестве примерно 10-12 человек. В этот раз я также связывал молодогвар­дейцам руки веревкой; усаживал их в санки, конвоировал с караби­ном к месту казни – шурфу шахты № 5.
В этот раз вместо Тукалова был около шурфа Подтынный Василий вместе с Соликовским и Захаровым. В этот раз один молодогвардеец, который до ареста служил в полиции и одновременно состоял членом организации «Молодая гвардия», по фамилии Ковалев, совершил побег из санок и я вместе с другими полицейскими и немца­ми искали по поселку шахты № 5. но так и не нашли.
<…> Осенью 1942 года в городе Краснодоне начали появляться антинемецкие листовки. Затем однажды на здании жандар­мерии был вывешен красный флаг.
Выявить лиц, расклеивавших по городу листовки и вывесивших красный флаг, долго полиции и жандармерии не удавалось.
Я помню, что от вывешенного красного флага на здании жандармерии была протянута к ящикам проволока и на ящиках было написано от руки слово «Заминировано». Поэтому долго флаг снят не был; т.к. немцы искали специалистов-минеров, а сами жандармы, узнав, что на здании жандармерии вывешен красный флаг и он заминирован – выскакивали из здания жандармерии через окна.
Днем же было установлено, что проволока от флага шла к пустым ящикам и никаких мин там не было.
<…> Когда в автомашину было посажено человек 12-15 моло­догвардейцев, Соликовский и Захаров всем находившимся в то . время в полиции полицейским, сказали также садиться в машину. Вместе со мной в машину село 5-6 полицейских, из которых я помню Терентьева и Тукалова, а остальных я уже забыл. Вместе с нами в автомашину в кузов село два немца-жандарма, и один не­мец сел в кабину. Шофером был немец. Соликовский, Захаров и два немца-жандарма ехали в легковой автомашине...
...Там они развязывали руки им, чтобы можно было снять одежду, снимали верхнюю теплую одежду и расстреливали, сбрасывая трупы в шурф.
                                                                                     (Ворошиловградское УКГБ, Архив 26518, д. 53,.т. 1,
                                                                                                                              л. 13, 46, 47, 51, 52, 92, 93)
 
Из показаний бывшего заместителя начальника
Краснодонской полиции Орлова И.А. 11 января 1947 года
 
Мельников, как еще помнится, зверски избивал арестованных: бывшего заведующего шахтой 2 Валько, бывшего председателя шахтного комитета той же шахты Винокурова и главного инженера этой шахты Черняка. Валько, например, он избил сразу же при его вводе в помещение полиции.
                                                                         (Ворошиловградское УКГБ, Архив 26518, д. 53,.т. 1, л. 157)
 
 
ТАК БЫЛО 
 
– Идуть дощи. Холодни осинни туманы клубочать угори и спускають на землю мокри косы. Плывэ у сири бэзвисти нудьга, плывэ бэзнадия, и стыха хлыпае сум, – тихо и однотонно читает Нина заученный по школьной программе отрывок из «Фата моргана» М.Коцюбинского. – Плачуть голи дэрэва, плачуть соломьяни стрихы, вмываеться сльозамы убога зэмля и нэ знае, колы осмихнэться. Сири дни зминяють тэмнии ночи...
Одинокая тоска и сумрак наполнили хату. Я подошел к окну, где стоит Нина, толкнул ее, с целью заиграть. Но она не отозвалась - теребила косу и пристально смотрела на бедного прохожего. Он, с накинутым на голову мешком, шел в раско­рячку, скользил, с трудом отлепливая ноги от дороги. Видно, большая нужда выгнала его из дома. Я уставился на смешные капли дождя: они, как живые, дрожали на оконном стекле, сливались друг с другом и неслись вниз, оставляя извили­стый след.
– Бабушка, когда дождь кончится? - нарушила тишину Нина.
Подремывающая за столом бабушка разлепила глаза, широко зевнула и с довольной улыбкой отвечает:
– Запомни, милая: ежели с утра пошел, то – до обеда. Ежели с вечера, то – на сутки. Этот – с вечера, значит, зарядил надолго.
Сестра бросила взгляд на часы, схватила меня, как для танца, и, играя всем телом, живо запела:
На рыбалке у реки
Тянут сети рыбаки,
На откосе плещет рыба
Словно глыба серебра.
Больше дела, меньше слов,
Нынче выпал нам улов...
Нина поет, на ходу одевается, поглядывает в зеркало, ловко натягивает сапоги, начищенные до блеска, и, бросив «я к Иванихиным», кивает головой, соглашаясь с требованием бабушки не канителить, а возвращаться скорее.
В эти минуты сестра показалась мне прежней, как в довоенные годы, когда она собиралась на школьные концерты. Бывало, нарядится в кофту с вышитыми рукавами, в холщовую юбку с красными петухами, наденет цветастый фартук и зовет бабушку посмотреть.
– Хорошо, милая! Еще б монисто и кокошник! Наши девки так раньше одевались...Только вот юбка коротка. – Ба­бушка нежно поправляет одежду, разглаживает, довольно улы­бается. – Береги одежку! Она из Наташкиного холста. Домо­тканного. А пряла она и ткала лучше всех в нашей деревне.
Нина пританцовывает перед бабушкой и запевает:
Пряла наша Дуня
Ни толсто, ни тонко.
Ни толсто, ни тонко.
Дуня моя, Дунюшка,
Дуня тонкопряха.
– Да ты не смейся надо мной, – говорит бабушка.
Нина обнимает ее, кружит по комнате и с улыбкой говорит:
– Да разве я над тобой смеюсь? Это я на концерте петь буду.
– Чего там! Знаю. Меня разумеешь. Но холст мой хоть и тол­ще Наташкиного, да добротный. Ввек не сносишь! Ты лучше, дорогаичка, спой им про тех, что гудять, как их?..
– Поняла, поняла! – говорит Нина и запевает:
Вдоль деревни, от избы и до избы
Зашагали торопливые столбы,
Загудели, заиграли провода –
Мы такого не видали никогда...
Нина идет по двору прихорашивается, растроганная бабуш­ка любуется внучкой и просит приходить домой пораньше.
Но сестра возвращалась из школы часто после ночных гуд­ков: то у нее комсомольское собрание, то репетиция, то школь­ный вечер. Бабушка иногда выспрашивала, почему она не боится ночью ходить – дорога, по которой ходит Нина, петляет через пустырь, заросший высоким бурьяном, и широкую балку, изры­тую темными норами глинищ. Мне на этой дороге даже днем было страшно. А Нина объясняла, что ходит обычно с ребя­тами, а если сама, то песни поет и удерживает себя от оглядки.
Еще недавно, когда сестра задерживалась, дома не очень волновались – знали, что она у Иванихиных, вмиг добежит до дома. Но вот мама полюбопытствовала у Ольги Дмитриевны: что Нина у них ночами делает? Ольга Дмитриевна удивилась:
– Как это у нас? Они с Тоськой придут, крутнутся и тут же: «Мы к Минаевым». И Лилька с ними. Я спокойна была. А теперь не знаю, что и думать...
После этого разговора мама долго и строго пробирала дочь. Она ведь еще девчонка, а вокруг изверги. У них нет ни стыда, ни совести. Да и соседи что подумают? Мама даже зло крикнула: «3апрещаю где-то шляться ночами!». Нина без­ропотно выслушала маму и спокойно объяснила, что ходит с друзьями в клуб имени Горького, там устраивают танцы и готовят концерты.
Мама всплеснула руками, ахнула: какие теперь танцы? Какие концерты? Заберут в полицию, дадут плеток, будет не до концертов. А Нина твердо уверяла в безопасности гуляний – концерты ведь для немцев готовят.
Спокойствие дочери и ее убедительные доводы обезо­ружили маму. У нее даже не зародился вопрос: почему дочь и ее подруги, которых она не раз одергивала за открытую и бурную враждебность к оккупантам, к местным оборотням, вдруг собираются их ублажать концертами? Но спокойствия у мамы хватало до очередной ночи.
Дожидаясь Нину она припадает к окну, всматривается в улицу. А в непроглядной тьме лишь можно представить ряд черных скелетов акаций, что стоят вдоль низкой каменной ограды, да широкую ухабистую улицу, изъезженную, раздав­ленную колесами, а теперь залитую дождями, расквашенную и непролазную.
Вдруг в том направлении, откуда ждем Нину, всполоши­лись собаки, на кого-то набрасываются с остервенением. Лай приближается, перекидываясь из двора в двор. Мама оживилась: наконец-то дочка идет. Но лай внезапно оборвался и за окном по-прежнему лишь только дождь сечет и барабанит по стеклам, крыше, хлюпает по земле и стенам.
Бабушка ходит от окна к окну, тревожно высказывает, что внучка промокнет до нитки, простудится.
Мама думает, что дочку уже схватили, увезли в полицию и теперь бьют и издеваются как хотят – собаки ведь лаяли совсем рядом, может возле дома Кулешова или полицаев Ураковых, где нередко целыми ночами кутили и куражились их собутыльники.
А Шура убеждает, что полицаи не дураки, чтоб по такой погоде охотиться за кем-то.
– Ну где ее родимец носит? – плаксиво говорит мама и мечется по комнате.
– Вот девка неугомонная! – вспыхивает бабушка. – Ложись Наташка! Она, поди, у Тоськи заночует...
Сестра возвращалась после полуночи, негромко, несмело постукивала в бабушкино окно.
– Да слышу, слышу, – шепчет бабушка, вскакивает с кровати и вся белая в мешковатой рубахе проплывает по хате открывать дверь. – Где ж тебя нечистая носит? Темень, хоть глаза выколи. На сапоги глянь. Куда ж тебя нелегкая угораз­дила? Помой, чтоб мать не видела!
Утром мама допрашивает бабушку, а та отбивается:
– Ну, что ты пристала, как банный лист? Пришла она вскорости, как ты легла. И я только-только задремала.
– Ты снова юлишь, мать! Часы одиннадцать били – ее не было.
– Грех ты мой! Не могла я на часы поглядеть – в хате-то как в чулане. Спичек бы где достала! – переходила в наступление бабушка. – С десяток осталось. Сходила б за огоньком! Печку распаливать надо.
Мама покорно взяла совок и ушла к соседям за горящими углями. А Нина подхватилась с кровати, обнимает бабушку, целует.
Раз как-то, словно в благодарность за защиту, Нина восторженно сказала, что принесла ей радостную весть: немцы в бывшем итээровском клубе церковь открыли.
– Хорошо бы послушать, чему молятся, – серьезно ска­зала Нина.
– Что я дура совсем? – бабушка удивленно посмотрела на внучку, не понимая ее намерений. – У них, антихристов, вера чужая. А батюшка может и русский, да не наш.
– Поп русский... И, говорят, кто-то там листовки под­брасывает. Если хочешь я буду тебе провожатой, – с заиски­вающей улыбкой Нина смотрит на бабушку, гладит по голове и убеждает, что интересно побывать в церкви.
Но быстро поняв, что роль соблазнительницы не полу­чилась, она прижалась к бабушке и стала хвалить за ее твер­дость, а та, польщенная одобрением, широко улыбнулась и говорит, что она хоть и не обучена грамоте, а кумекать мо­жет – старого воробья на мякине не проведешь.
В хате появилась мама с чадящими углями, зло хлопнула дверью: она еще с вечера готовилась строго отчитать дочку, обругать за бесчеловечное отношение к матери. Но увидев бледное лицо и хрупкую фигуру дочери, прижавшуюся к полному телу бабушки, у нее защемило сердце: какая у дочери радость дома? Ни еды нормальной, ни ласки. Разве ей самой, в таком возрасте не хотелось погулять? На вечеринки, бывало, за несколько верст ходила в деревню. И все лесом. Но тогда она зверя боялась. Теперь люди страшнее зверей. Напорется на немцев, а ночью закон один.
То ли от распаленного воображения, то ли от удушливой гари по лицу у мамы покатились слезы. Она склонилась над печкой и строго спросила Нину, когда та перестанет шляться ночами и терзать матери сердце.
Нина подошла к маме, обняла за плечи и шутливо гово­рит бабушкиным голосом:
– Не согрешай, Наташка!
Чтобы скрыть улыбку, мама отвернулась, недовольно махнула рукой:
– Что хочешь, то и делай. Ты уже взрослая...
Ночные гулянья не прекратились и когда сестра поступи­ла на работу. В первые месяцы оккупации она по-всякому укло­нялась от регистрации на бирже труда. Но вот зачастили по домам полицаи выявлять трудоспособных, все чаще стали уго­нять молодежь в Германию и мама попросила соседку Ежову пристроить Нину на молокозавод. Вскоре ей дали место прием­щицы молока. Единственное чем она обрадовала нас – хлеб принесла. Получила его по талонам, как зарплату: 200 грам­мов на себя, работника, и 150 граммов на меня, иждивенца. Мама попробовала, разругалась: такой хлеб даже скотине не дают – овсяная мякина застревала в зубах, вонзалась в язык, десна, щеки.
– А куда денешься? По-теперешнему и такой пойдет, –заключила бабушка.
Приемный пункт, где теперь работала Нина, помещался в бывшем книжном магазине – обшарпанном флигеле на базаре. Когда я приносил сестре обед, она с радостью встречала меня, усаживала под прилавок и вручала кружку с молоком. А сама, наскоро съев кашу, подходила к окну и, казалось, равнодушно смотрела на шоссе, по которому громыхала военная техника, обводила взглядом базарную площадь и вдруг спохватывалась, закутывала по-старушечьи голову платком, вытаскивала из-за пустых бидонов наполненную чем-то сумку и говорила мне, что скоро вернется.
– А ты куда? – испуганно спрашивал я.
– На кудыкину гору. Не бойся! Сейчас никто не придет. А я скоро, – говорила сестра и исчезала за флигелем, за которым в нескольких шагах начинался «Шанхай».
Этого поселка сторонились и немцы, и полицаи – нездеш­нему человеку легко заплутаться в лабиринте узких проходов между беспорядочных, сумбурно притулившихся друг к другу хаток-мазанок. За Шанхаем, над уступами пологих крыш, с вознесенными на шестах скворечниками и деревянными флюгерками, высились суровые и таинственные останки сожженной го­родской бани.
В стылом приемном пункте после холодного молока меня знобило. Но вот наконец-то сестра вырастала в дверях запы­хавшаяся, зарумяненная и вся легкая, радостная кидалась ко мне, тормошила и смеялась, что я посинел весь, но уши у меня горячие, это у дурачков холодные, и выпроваживая меня домой говорила, что с работы пойдет прямо в клуб.
Однажды ни с того ни с сего Нина разбудила меня чуть свет и заигрывая повела на работу. В осеннем пальто, обле­гавшем талию, в белом вязаном берете, с красным шелковым кашне на шее она выглядела нарядно, празднично, шла быстро и мурлыкала песню. Когда в сером тумане показалась темная громада шахтного копра, Нина свернула к шоссе, ускорила шаг и громче запела песню. Вдруг она остановилась и указала да маячившую впереди толпу людей:
– Интересно. Что-то случилось. Пойди, толком все разузнай, а вечером расскажешь.
Она поправила на моей голове кепку, нежно пошлепала по щекам и, загадочно улыбнувшись, заспешила да работу, крикнув вдогонку:
– Обед сегодня не приноси!
На железнодорожной насыпи толпившиеся люди смотрели в сторону шахтной котельной, где у самой трубы суматошились, размахивали руками, что-то втолковывали друг другу немцы и полицаи.
– Вот, молодцы! Отметили праздник, – тихо сказал кто-то.
Старушки крестились, славили Господа Бога.
– Дюже смелые. На такую высотищу влезть! Тут снизу смотреть – голова кругом идет.
Люди смотрели на маленький красный флаг на высокой кирпичной трубе и робко, шепотом восторгались смельчаками, диву давались, а кто-то посмеивался над оккупантами. Но их беспомощность была понятна: сорокаметровая труба при взрыве шахты потрескалась, скобы, по которым лазили на нее, места­ми вывалились.
Но вот принесли веревку, с трудом зацепились за ближайшую скобу и хваткий полицай стал взбираться наверх. Взо­брался, дотянулся к громоотводу и, не прикоснувшись к флагу, ловко, как акробат, опустился на землю – оказалось: рядом с флагом была прикреплена дощечка с надписью «заминировано». Из винтовок по флагу открыли стрельбу, а он спокойно колыхался, освещенный утренними лучами солнца.
Оккупанты предложили большую награду тому, кто снимет флаг. Но люди, опасливо оглядываясь, стали расходиться. Лишь через несколько часов, не обнаружив возле флага никакой ми­ны, его сорвали.
В этот день 25-й годовщины Великой Октябрьской социали­стической революции жители города видели восемь красных флагов: на других шахтах, на школе № 4, на бывшем здании райисполкома.
Вечером Нина и Тоня Иванихина особенно ликовали, смеялись, передразнивая трусливых полицаев, поверивших, что флаг заминирован.
– Что это с вами сегодня? – спросила мама.
– Как же, теть Наташа? Сегодня наш праздник. Мы пойдем погуляем. Нам нужно репетировать, – сказала Тоня и как всегда приласкалась к моей маме.
Впервые девушки не услышали возражений.
 
* * *
«Оккупация… Нет положения более бесправного и унизительного, чем оккупация. Понять это может только тот, кто хотя бы незначительное время прожил, стоя на коленях перед врагом. На коленях… Иначе жить не дают… Отобрали у крестьян землю, у государства промышленные предприятия…»
                                                                                                 (Владимир Кошута).
 
Продолжение
Поиск
Архив записей
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz

  • Сайт создали Михаил и Елена КузьминыхБесплатный хостинг uCoz