Страница 7
Продолжение повести З.Т.Главан "СЛОВО О СЫНОВЬЯХ".
Несколько дней спустя Виктору Петрову, Анатолию Попову, Володе Рогозину, Жене Шепелеву, Жене Мошкову и Борису была поручена трудная и рискованная операция — освободить из лагеря наших бойцов.
Вечером ребята собрались в лесу у хутора. У каждого оружие. А Боря, кроме того, рассовал по карманам отвертки, кусачки, отмычки.
Военнопленные жили в бараке, обнесенном колючей проволокой. Вдоль нее, поеживаясь от пронизывающего осеннего ветра, прохаживался немецкий часовой.
Ребята залегли неподалеку от барака. Надо было дождаться смены караула. Тихо. Только шумит в лесу ветер да чавкает по грязи часовой. На руке Бориса тихонько тикают часы, желтым фосфорическим блеском светятся цифры. Короткая стрелка будто остановилась. А сырость от земли подбирается к ногам сквозь намокшие ботинки, холодок заползает за спину. Встать бы, размяться, согреться. Но нельзя даже шевельнуться, чтобы не привлечь внимания часового.
Ровно двенадцать. Слышится шум шагов: смена караула. Заступивший на пост часовой быстрыми шагами ходит взад и вперед вдоль проволочного заграждения. Видимо, ему со сна холодно, может, и страшно. Да когда же он остановится, наконец? Неужели так прошагает всю ночь? Нет, остановился и, привалившись к столбу, застыл на месте, будто задремал.
Виктор Петров, подкравшись сзади, бросается и ловко снимает часового.
Тем временем Борис кусачками успел разрезать проволоку и сделать проход в заграждении. Анатолий и Боря бегут к бараку. На дверях висит замок. Боря ловко взламывает его и входит в низкое длинное помещение. Разбуженные возней у двери, пленные настороженно всматриваются в незнакомых пришельцев и не могут понять, что произошло.
— Выходите, товарищи, — негромко обращается к ним Анатолий. — Быстрее выходите, пока немцы не всполошились.
Минута колебания, и вдруг раздается чье-то приглушенное восклицание:
— Братцы, это партизаны!
— Да, партизаны, — гордо подтверждает Боря. — Выходите скорее.
Группа молодогвардейцев под руководством Мошкова освободила 70 военнопленных.
Немцы и полицаи облазили заброшенные шахты, прочесали приречный лесок, рыскали по чердакам домов. Но нигде никого не нашли.
А по городу, по хуторам и поселкам шла молва о подвигах неизвестных смельчаков. Кто-то сжег скирды с хлебом, которые немцы собирались обмолотить, а зерно отправить в Германию; кто-то напал на охрану, гнавшую скот на бойню, и отбил стадо; кто-то взорвал машины с горючим.
Над городом стали проноситься советские самолеты. А на востоке все явственнее слышался отдаленный гул дальнобойной артиллерии.
«ГЛАВНОЕ — НЕ ТЕРЯТЬ ПРИСУТСТВИЕ ДУХА»
...На улице, которая сейчас носит имя Петра Котова, остановилась машина, нагруженная какими-то тюками и пакетами, подарками для немецких солдат. Выждав, когда шофер отлучился погреться, ребята сняли и припрятали несколько мешков. Они решили сбыть подарки на рынке, а вырученные деньги раздать многодетным женщинам, мужья которых сражались в Красной Армии.
Немцы сразу заметили пропажу и, вызвав полицию, произвели обыск в ближайших домах, но ничего не нашли. На другой день полицейский задержал на базаре мальчика, продававшего немецкие сигареты. На допросе мальчик сначала сказал, что выменял сигареты на кусок хлеба. Ему не поверили, избили и бросили в холодную. Не дав опомниться от побоев, его снова вызвали на допрос, на этот раз в камеру пыток. Мальчик испугался и сказал, что сигареты ему дал Мошков, а других он не помнит.
Мальчика выпустили. Но спустя час в клубе были арестованы Женя Мошков, затем Виктор Третьякевич. Сережа Тюленин, находившийся в это время за кулисами, немедленно сообщил об аресте Туркеничу, Кошевому и другим молодогвардейцам.
Узнав об аресте своих боевых друзей, Ваня Земнухов пошел в полицию выручать товарищей. Домой Земнухов не вернулся, он тоже был арестован.
Первого января 1943 года Боря с самого утра слесарничал дома. Я попросила его сделать ручную крупорушку, чтобы смолоть зерно и напечь по случаю праздника пшеничных лепешек.
Он усердно взялся за дело, предвкушая сытный новогодний завтрак. Закончив возиться с крупорушкой, он встал с табуретки и шутливо сказал:
— Ну вот, мама, мельница готова. Можно засыпать зерно.
Пока я возилась со стряпней, Боря куда-то уходил. Вернулся он взволнованный, побледневший, бесцельно шагал по кухне, не находя себе места, и, улучив момент, шепнул мне:
— Мама, надо поговорить. Выйди в сад.
Я вышла следом за Борисом. Мы сели на скамейку, и Боря с трудом, словно ему сдавило горло, выговорил:
— Знаешь, мама, случилась большая беда: арестовали Женю Мошкова... Помнишь, я рассказывал, как мы вместе с ним освобождали военнопленных... и еще арестовали Ваню Земнухова и Третьякевича, который пришел к нам из Ворошиловградского партизанского отряда. Мы еще не знаем, выдал нас кто-то или случайное подозрение.
— Что же делать, Боря? — спросила я в отчаянии.
— Ты не волнуйся. Может, мы напрасно тревожимся. Могут продержать несколько дней и, ничего не добившись, выпустить, как выпустили меня. Но нам надо быть готовыми ко всему.
Немного помолчав, Боря со вздохом признался:
— Возможно, нам придется уйти из города. Это мы решим сегодня. Вот, мама, какие дела. Я пойду, ты не горюй.
Домой он пришел поздно вечером. Дожидаясь Бориса, у нас сидел Толя Попов.
— Знаешь, Боря, приходил квартальный и назначил нас с тобой дежурить.
— Новое дело! — сердито отозвался Боря. — Никуда я не пойду.
— Не выдумывай. Лишнее подозрение вызовешь. Лучше подежурить, — со спокойной настойчивостью сказал Толя.
Боря согласился, и они ушли. Под впечатлением разговора с сыном я не могла уснуть. Предчувствие чего-то страшного, неотвратимого не покидало меня.
Боря несколько раз заходил погреться. Он сидел, подперев голову руками, и жадно курил. Или вдруг сердито бросал папиросу и опять уходил на свой пост. Нетрудно было заметить, что он глубоко переживал арест своих товарищей.
Под утро он еще раз зашел в комнату.
— Боря, на дворе холодно. Может, согреть тебе чаю? — предложила я.
— Да нет, не стоит. Нас уже скоро сменят. Завалюсь спать.
Но спать в тот день ему не пришлось.
Наутро стало известно о новых арестах молодогвардейцев. Узнав фамилии арестованных, Борис даже за голову схватился. Это уже не были члены кружка самодеятельности при клубе. Значит, кто-то выдал тайну.
— Неужто среди нас затесался предатель? — все твердил Борис. — Вот что самое страшное. Один малодушный может загубить всю организацию. — Он перечислял фамилии арестованных и прилагал отчаянные усилия отыскать предателя. — Кто-то не выдержал пыток, смалодушничал?.. Не хочется верить. Но ясно одно: нас кто-то предал. Иначе откуда немцы узнали фамилии комсомольцев, не принимавших участия в кружке самодеятельности.
В этот день было заседание штаба «Молодой гвардии». Решался вопрос: что делать?
— Главное — не терять присутствие духа, — говорил Олег Кошевой. — Надо уничтожить или спрятать понадежнее все, что может вызвать подозрение у полицейских. Следует ожидать обысков. Дальше. Я думаю, надо связаться с Ворошиловградом и посоветоваться; как нам быть. Возможно, нам на время придется оставить город.
Боря решил, что непременно придется уходить из города, и стал готовиться к этому. Нам обещали дать адрес в селе, в пятнадцати километрах от Краснодона.
А мне он сказал:
— Мама, ты приготовь большую простыню. Если я уйду, то буду пробиваться на соединение с Красной Армией. Теперь зима, придется маскироваться в белое.
Прошла еще одна трудная ночь. Рано утром Боря ушел куда-то из дому. Я боялась за него и мучительно переживала его отсутствие. Он пришел мрачный. Вынужденное безделье и неизвестность угнетали его. Он сильно похудел, осунулся, глаза покраснели. Обрушившееся вдруг несчастье разбило все его лучшие надежды.
— Как обидно бросать дело в самом разгаре, — с болью жаловался он мне. — Ведь у нас все было подготовлено к встрече Красной Армии, разработан подробный план. Каждый знал, где его место, когда к городу будут подходить наши войска... И вот все рушится... Кто, кто мог предать?
А в городе продолжались аресты. Говорили, что на помощь местной полиции прибыло подкрепление из Ровеньков.
Я была так угнетена нависшим над нашей семьей горем, что ничего не могла посоветовать Боре и еле сдерживала душившие меня слезы. Я знала: Боря глубоко переживает за нас, опасаясь, что в случае, если он уйдет или его арестуют, немцы жестоко отомстят нам, родителям, за него. Ему хотелось и утешить нас, и скрыть от нас мучившие его раздумья о своей и нашей судьбе. Так прошел еще один день.
Разве думали мы тогда, что видим своего старшего сына последние часы?
НОЧНАЯ ОБЛАВА
Вечер Борис провел у Анатолия. Долго говорили они обо всем, потом завели патефон и переиграли пластинки, какие были у Толи. Но музыка не успокаивала их. Большие, хотя и не совсем ясные, надежды возлагали молодогвардейцы на своих старших товарищей из Ворошиловграда.
Домой Борис пришел поздно. Измученный бессонными ночами, он отказался от чая и, повалившись на постель, моментально уснул.
Было уже за полночь, когда в дверь сильно постучали.
— Кто там? — спросил брат мужа.
— Квартальный Попов. Откройте...
Попов нередко приходил по ночам и выгонял на дежурство мужа или его брата. Думая, что ему опять что-то понадобилось, Константин Амвросиевич открыл дверь. Вслед за Поповым в комнату ввалилось четверо дюжих полицейских.
— Где ваш сын Борис? — спросил Попов у Константина Амвросиевича.
— Мой сын на фронте, — спокойно ответил брат мужа.
— Да не тот, — поморщился Попов. — Борис Главан...
У меня помутилось в голове, и я, пошатнувшись, невольно рукой потянулась к постели сына.
— А ну, поднимай его, — приказал Попов, и два полицейских подступили к постели Бориса.
Он открыл глаза и, увидев полицейских, вскочил на ноги.
— А, знакомый! Вроде бы мы с тобой уже виделись, — с ехидцей заметил один из полицейских. И вдруг гаркнул: — Одевайся! Живо!
Боря, словно не слыша, повернулся ко мне.
— Мама, положи побольше табака.
— Никакого табака! Вишь, чего захотелось, — заорал полицейский и, сорвав с гвоздя полотенце, бросился связывать Борису руки.
— Эх, вы... Пятеро одного боитесь, — с презрительной усмешкой сказал Борис.
Его толкнули к двери. Боря обернулся и так, будто уходит ненадолго, сказал:
— До свидания, дорогие мои, — но в глазах его я прочитала глубокую, невыразимую печаль. Таким я и запомнила его на всю свою жизнь...
Только когда уводили Бориса, я заметила стоявшего в коридорчике окровавленного, со связанными руками Анатолия Попова. Силы покинули меня, и я без чувств рухнула на пол.
Когда я пришла в себя, в комнате стояла тишина. У постели сидел муж и ласково гладил меня по голове. Лицо его резко осунулось, у рта и под глазами пролегли глубокие морщины. Я схватила его руку и зарыдала.
— Не надо, Зина, не надо, — тихо говорил он. — Может, опять все обойдется.
Утром ко мне зашла мать Толи Попова, Таисия Прокофьевна. Молча мы обнялись и, присев на лавку, поплакали.
— Пора идти в полицию, — вытирая слезы, сказала Таисия Прокофьевна.
Мы понесли передачу нашим арестованным сыновьям. У здания полиции собралась толпа женщин. Оказывается, в эту ночь арестовали Женю Шепелева, Васю Бондарева, Демьяна Фомина и еще несколько человек. Многие матери не знали, что их сыновья и дочери были активными участниками «Молодой гвардии».
— За что посадили наших детей? — в отчаянии сквозь слезы спрашивали они. — Ведь у них еще молоко на губах не обсохло. Какие они партизаны?
Знакомая Борису девушка каждый день относила передачи в полицию. Опасаясь, что она навлечет на себя подозрение, я посоветовала:
— Вы сами не ходите в полицию. Оставляйте передачу у вашей тети, а я отнесу ее Борису. Но она все-таки не послушала меня и продолжала носить сама.
Мать Анатолия Попова каждое утро заходила за мной, и мы вместе отправлялись в полицию.
ЛУЧШЕ СМЕРТЬ В БОРЬБЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ В НЕВОЛЕ
Долгие, томительные часы простаивали мы на морозе у ворот полиции, ожидая, пока, наконец, полицейские соизволят принять продукты. Обращались они с нами грубо: избивали прикладами, выталкивали со двора на улицу. Часто мы видели, как во двор въезжали подводы с награбленным у населения добром и полицейские, побросав дела, накидывались на добычу. При этом они ссорились и даже дрались. В таких случаях появлялись начальник полиции Соликовский и его помощник Захаров. Они отбирали себе лучшие вещи, а остальные бросали полицейским, как собакам кости.
Если долго не принимали передач, ожидающие с насмешкой говорили:
— Видно, опять из-за добра грызутся.
Из всего, что мы приносили детям, только самая малая толика доходила до них. Полицейские бесцеремонно забирали себе продукты и теплые вещи. На наши протесты они нахально отвечали:
— Нехай будут довольны тем, что им дают. Нам тоже жить охота.
В записке, которую Боре удалось передать с пустой посудой, он писал:
«Не беспокойтесь, мои дорогие папа и мама. Правда, нас все время вызывают на допросы, но ничего опасного нет. Вот только прошу вас приносить побольше хлеба и, если возможно, то и табака».
Боря старался успокоить нас и умалчивал о тех муках и надругательствах, которые ему пришлось перенести. Но мы узнали о них...
В один из январских дней мы долго стояли у закрытых ворот, поджидая, когда выйдет полицейский и возьмет у нас передачу. Мороз был до 30 градусов, ветер обжигал лицо, башмаки примерзали к мостовой. Продрогшие насквозь, мы от нетерпения стучали, напоминая о себе. Наконец вышел полицейский и, злобно усмехнувшись, сказал:
— Чего стучите? Не до еды им теперь. Без сознания лежат.
Ох, нелегко нам было слышать эти страшные слова! Но страшнее всего было то, что полицейский говорил правду. В этом мы убедились на другой день.
Таисии Павловне, матери Жени Шепелева, велели пройти в глубь тюрьмы. Чего только мы не передумали, дожидаясь ее! Через час ее вытолкнули на улицу бледную, избитую. Оправившись немного, она, глотая слезы, стала рассказывать:
— Ввели меня в комнату. Бросился ко мне немец с нагайкой в руках, сует в лицо записку Жене и орет: «Кто разрешайт? Убить надо... Твой сын партизан». Ударил меня нагайкой по спине. Хотел и по лицу, да я рукой прикрылась. Потом немец сел за стол и мне тоже велел сесть. Смотрю, у стола стоит их переводчик, продажная шкура — Шурка Рейбанд. Его-то я раньше и не приметила. Шурка говорит: «Ты должна рассказать всю правду о сыне, о партизанах, где они находятся, их фамилии. Если будешь молчать, худо будет и тебе, и сыну твоему».
Ну что я могла им сказать? Говорю, ничего я не знаю, никаких партизан сроду не видела. Немец еще несколько раз нагайкой ударил, а потом вот вытолкал. Звери они! Если с нами так, то что они с нашими-то делают!
Однажды к нам вышел сам начальник полиции Соликовский. Огромного роста, жирный, с заплывшими, как у свиньи, глазками, с нагайкой в руках, наглый и самоуверенный, он был отвратителен.
Презрительно выслушав жалобы матерей о том, что теплые вещи часто не доходят до арестованных, Соликовский визгливым голосом закричал:
— Ничего не принимать!.. Щенки большевистские, партизаны. Им не теплые вещи, а лед в камеры. — И, повернувшись к Бондаревой, накинулся на нее: — Это твоя дочь дала свою косынку вывесить вместо флага? Ишь, какая героиня! Теперь ей холодно? Ой, ой!.. Бороться с нами захотели? Молокососы! Придется самим головой поплатиться. — Он злобно щелкнул нагайкой и ушел.
Натолкнувшись на железное упорство арестованных молодогвардейцев, палачи подвергли их невероятным пыткам и истязаниям. Нашим детям загоняли под ногти иголки, выжигали раскаленным железом на спине и животе пятиконечную звезду, выламывали кости, отрезали груди у девушек, выкалывали глаза.
Трудно говорить об этом мне, матери. Но пусть все знают, какими извергами были те, кто пытал наших дорогих детей, и какими стойкими оказались комсомольцы-подпольщики. Молодогвардейцы сдержали клятву и в страшных фашистских застенках, измученные и обессиленные, ни одним словом, ни одним жестом не нарушили ее. «Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе!» — писали они в своей первой листовке, и сами пошли на смерть, но не покорились.
А потерявшие человеческий облик прислужники фашистов не преминули поживиться на своих жертвах. На второй день после ареста Анатолия Таисия Прокофьевна увидела пальто сына на одном из полицейских. На другом я узнала пальто Бориса.
Тяжелые дни, которые нельзя описать словами, полные тревоги за судьбу своих детей, переживали мы. Не зная, что предпринять для облегчения их участи, мы к тому же и бессильны были что-либо сделать. Таисия Прокофьевна, мать Анатолия, узнав, что в полиции работает следователем ее земляк, решила пойти к нему домой — узнать, что ожидает наших детей. Но он не пожелал с ней разговаривать, раскричался:
— Куда ты смотрела? Не видела, где сын пропадает! Может, еще скажешь, не знала, что он партизан? Сама теперь и расхлебывай. Только несдобровать им!
Мы понимали, что только взяткой можем добиться хоть слова о наших детях. Каждый день по дороге в полицию я проходила мимо дома, в котором жила знакомая Бориса. У нее на квартире поселился полицейский, и, чтобы выпытать некоторые сведения о Борисе, она каждый день приносила полицейскому сметану, молоко. Ей удалось узнать, что Борис сидит в маленькой холодной камере, разделенной на две части. Во второй половине находился арестованный коммунист Лютиков. Она хорошо знала Лютикова и старалась устроить передачи ему и Борису. Полицейский охотно брал продукты, табак, теплые вещи. Но доходили ли они до них — мы так и не знаем.
С каждым днем артиллерийский гул слышался все ближе. Все чаще появлялись над Краснодоном самолеты с красными звездами на крыльях. Они бомбили немецкие эшелоны, склады, железнодорожные пути.
Чувствуя приближающийся час расплаты, немцы без разбора хватали юношей и девушек и бросали их в тюрьму. Все больше матерей приходило по утрам к зданию полиции.
Шестнадцатого января 1943 года я совсем уже собралась было идти в тюрьму, как вдруг в комнату ввалились двое полицейских. Они принялись ворошить наши вещи: разбросали постели, вспороли матрацы, перетрясли чемоданы, забрали все, что им приглянулось, и ушли. Один из них, с отекшей физиономией пьяницы и шрамом на правой щеке, кинул мне с порога:
— Ну и сын у вас!.. — и, дико вытаращив глаза, скрипнул зубами.
Едва закрылась за ними дверь, как ко мне прибежала встревоженная мать Толи Попова. Оказывается, и у них шарили полицейские. Почувствовав что-то недоброе, мы взяли корзины с продуктами и поспешили в полицию. По дороге я забежала в знакомый дом и по строгим горестным лицам поняла, что случилось непоправимое. Не сдержав рыданий, девушка бросилась ко мне и, прижимаясь мокрой щекой, с трудом выдохнула страшные слова:
— Бори уже нет...
В глазах у меня потемнело. Привалившись плечом к стене, я едва удержалась на ногах. «Нет? Моего сына?.. Моего Бори?.. Что с ним сделали?» И вдруг страстное желание увидеть его хоть мертвого захлестнуло меня. Я оттолкнулась от стены и, не помня себя, помчалась в полицию.
Там у закрытых ворот толпились женщины. Передач не принимали. На стене белела какая-то бумажка. К ней подходили матери, читали, что там написано и с плачем отходили. Словно в тумане, подошла и я. «Список отправленных в Ворошиловград», — прочитала расплывающиеся буквы. Дальше шли фамилии.
«Борис Главан...»
— Сыночек мой!.. — только и сказала я и, чтобы не упасть, придержалась за стену.
Не помню, как шла домой, не помню, как вошла в комнату, ничего не помню... Когда я открыла дверь и муж увидел у меня в руках нетронутую корзинку с продуктами, он все понял.
Потрясенная горем, я двигалась как во сне. Я ничего не видела, я ни о чем не думала... «Боря! Боря! Сыночек! Что они с тобой сделали?! — только и было у меня в голове. Вдруг мы услышали плач в соседнем доме. И тогда я припомнила, что в роковом списке, вывешенном на здании полиции, рядом с именем Бориса стояли имена его боевых друзей — Толи Попова и Жени Шепелева.
Меня невольно потянуло к Поповым. Муж, не отпускавший никуда меня одну, пошел со мной. Но не успели мы войти в дом Поповых, как раздался стук, и в комнату ввалились два полицейских.
— Что за сборище? Разойдитесь! — закричал один из них ,—Ваши документы, — обратился он к мужу. — А ты — вон отсюда!— прикрикнул он на меня и вытолкнул за дверь.
Из дома прибежала за мной племянница.
— Тетя Зина, опять полицейские за вещами пришли, — встревоженно сказала она.
— Что вам еще нужно? — в отчаянии спросила я орудовавших в комнате полицейских.
— Это не нам... Это вашему сыну нужно, — осклабившись, ответил один из них. — Его в Германию отправляют... И вот ждут одежонку в Ворошиловграде.
— Почему же нам об этом не сказали?
— Начальству виднее, — усмехнулся он.
Вскоре мы узнали, что вся эта история с отправкой наших детей в Германию была ложью, придуманной для того, чтобы замести следы преступлений и оправдать грабежи, которые совершали полицейские.
Поздно вечером шестнадцатого января к нам постучала знакомая Бори.
— Вы знаете, — начала она сквозь слезы, — мой постоялец, полицейский, что живет у меня, пришел домой сегодня ночью вдрызг пьяный. Подходит ко мне и спрашивает: «Хочешь, новость скажу?.. Только смотри, не проболтайся, а то худо будет...». Усмехнулся и прищелкнул пальцами: «Ну так вот... вашего Бориса и всех этих молокососов, как их там... молодогвардейцев, вчера на тот свет отправили... Живыми в шахту сбросили...».
— Сыночек! — жгучая боль пронзила мне сердце.
Казалось, оно не выдержит, остановится... Большое материнское горе, горе матери, у которой палачи отняли сына, поглотило меня, завладело моими мыслями и чувствами. Я потеряла всякий интерес к жизни. Все стало безразличным, ненужным. Только одно желание цепко жило во мне — увидеть сына. Мертвого, изуродованного, только бы увидеть... Больше мне ничего не было нужно. Но подобраться к шахте № 5, куда сбросили казненных молодогвардейцев, нам не удавалось: она охранялась полицейскими.
Позднее мы узнали от одного парня, который тоже был посажен в то время в тюрьму, о последнем дне молодогвардейцев. Пятнадцатого января вечером нашим истерзанным детям объявили, что их отправят в Германию. Но когда во дворе тюрьмы появилась грузовая автомашина с пьяными полицейскими, молодогвардейцы поняли, что наступил их смертный час. Ульяна Громова азбукой Морзе передала во все камеры последний приказ штаба:
«Последний приказ... Нас поведут на казнь по улицам города.... Мы будем петь любимую песню Ильича».
В морозную январскую ночь шли по Краснодону немецкие машины с обреченными на смерть, но непокоренными молодогвардейцами. В прозрачном студеном воздухе величественно и страшно звучало:
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил...
В борьбе за народное дело
Ты голову честно сложил...
Продолжение
|