Героям Сопротивления посвящается...
Главная | Страница 7 | Регистрация | Вход
 
Вторник, 19.03.2024, 10:22
Приветствую Вас Гость | RSS
Меню сайта
Форма входа
Страница 7
 
Продолжение повести З.Т.Главан "СЛОВО О СЫНОВЬЯХ".
 
Несколько дней спустя Виктору Петрову, Анатолию Попову, Володе Рогозину, Жене Шепелеву, Жене Мошкову и Борису была поручена трудная и рискованная операция — освободить из лагеря наших бойцов.
Вечером ребята собрались в лесу у хуто­ра. У каждого оружие. А Боря, кроме того, рассовал по карманам отвертки, кусачки, отмычки.
Военнопленные жили в бараке, обнесенном колючей проволокой. Вдоль нее, поеживаясь от пронизывающего осеннего ветра, прохажи­вался немецкий часовой.
Ребята залегли неподалеку от барака. На­до было дождаться смены караула. Тихо. Только шумит в лесу ветер да чавкает по грязи часовой. На руке Бориса тихонько ти­кают часы, желтым фосфорическим блеском светятся цифры. Короткая стрелка будто ос­тановилась. А сырость от земли подбирается к ногам сквозь намокшие ботинки, холодок заползает за спину. Встать бы, размяться, со­греться. Но нельзя даже шевельнуться, что­бы не привлечь внимания часового.
Ровно двенадцать. Слышится шум шагов: смена караула. Заступивший на пост часовой быстрыми шагами ходит взад и вперед вдоль проволочного заграждения. Видимо, ему со сна холодно, может, и страшно. Да когда же он остановится, наконец? Неужели так про­шагает всю ночь? Нет, остановился и, прива­лившись к столбу, застыл на месте, будто за­дремал.
Виктор Петров, подкравшись сзади, бро­сается и ловко снимает часового.
Тем временем Борис кусачками успел раз­резать проволоку и сделать проход в заграж­дении. Анатолий и Боря бегут к бараку. На дверях висит замок. Боря ловко взламывает его и входит в низкое длинное помещение. Разбуженные возней у двери, пленные насто­роженно всматриваются в незнакомых пришельцев и не могут понять, что произошло.
— Выходите, товарищи, — негромко обра­щается к ним Анатолий. — Быстрее выходите, пока немцы не всполошились.
Минута колебания, и вдруг раздается чье-то приглушенное восклицание:
— Братцы, это партизаны!
— Да, партизаны, — гордо подтверждает Боря. — Выходите скорее.
Группа молодогвардейцев под руководст­вом Мошкова освободила 70 военнопленных.
Немцы и полицаи облазили заброшенные шахты, прочесали приречный лесок, рыскали по чердакам домов. Но нигде никого не на­шли.
А по городу, по хуторам и поселкам шла молва о подвигах неизвестных смельчаков. Кто-то сжег скирды с хлебом, которые немцы собирались обмолотить, а зерно отправить в Германию; кто-то напал на охрану, гнавшую скот на бойню, и отбил стадо; кто-то взорвал машины с горючим.
Над городом стали проноситься советские самолеты. А на востоке все явственнее слы­шался отдаленный гул дальнобойной артил­лерии.
 
«ГЛАВНОЕ — НЕ ТЕРЯТЬ ПРИСУТСТВИЕ ДУХА»
 
...На улице, которая сейчас носит имя Пет­ра Котова, остановилась машина, нагружен­ная какими-то тюками и пакетами, подарка­ми для немецких солдат. Выждав, когда шо­фер отлучился погреться, ребята сняли и при­прятали несколько мешков. Они решили сбыть подарки на рынке, а вырученные деньги раз­дать многодетным женщинам, мужья которых сражались в Красной Армии.
Немцы сразу заметили пропажу и, вызвав полицию, произвели обыск в ближайших до­мах, но ничего не нашли. На другой день полицейский задержал на базаре мальчика, продававшего немецкие сигареты. На допросе мальчик сначала сказал, что выменял сига­реты на кусок хлеба. Ему не поверили, изби­ли и бросили в холодную. Не дав опомниться от побоев, его снова вызвали на допрос, на этот раз в камеру пыток. Мальчик испугался и сказал, что сигареты ему дал Мошков, а других он не помнит.
Мальчика выпустили. Но спустя час в клу­бе были арестованы Женя Мошков, затем Виктор Третьякевич. Сережа Тюленин, нахо­дившийся в это время за кулисами, немедлен­но сообщил об аресте Туркеничу, Кошевому и другим молодогвардейцам.
Узнав об аресте своих боевых друзей, Ва­ня Земнухов пошел в полицию выручать то­варищей. Домой Земнухов не вернулся, он тоже был арестован.
Первого января 1943 года Боря с самого утра слесарничал дома. Я попросила его сде­лать ручную крупорушку, чтобы смолоть зер­но и напечь по случаю праздника пшеничных лепешек.
Он усердно взялся за дело, предвкушая сытный новогодний завтрак. Закончив возить­ся с крупорушкой, он встал с табуретки и шутливо сказал:
— Ну вот, мама, мельница готова. Можно засыпать зерно.
Пока я возилась со стряпней, Боря куда-то уходил. Вернулся он взволнованный, по­бледневший, бесцельно шагал по кухне, не на­ходя себе места, и, улучив момент, шепнул мне:
— Мама, надо поговорить. Выйди в сад.
Я вышла следом за Борисом. Мы сели на скамейку, и Боря с трудом, словно ему сда­вило горло, выговорил:
— Знаешь, мама, случилась большая беда: арестовали Женю Мошкова... Помнишь, я рас­сказывал, как мы вместе с ним освобождали военнопленных... и еще арестовали Ваню Земнухова и Третьякевича, который пришел к нам из Ворошиловградского партизанского отряда. Мы еще не знаем, выдал нас кто-то или случайное подозрение.
— Что же делать, Боря? — спросила я в отчаянии.
— Ты не волнуйся. Может, мы напрасно тревожимся. Могут продержать несколько дней и, ничего не добившись, выпустить, как выпустили меня. Но нам надо быть готовыми ко всему.
Немного помолчав, Боря со вздохом при­знался:
— Возможно, нам придется уйти из го­рода. Это мы решим сегодня. Вот, мама, ка­кие дела. Я пойду, ты не горюй.
Домой он пришел поздно вечером. Дожи­даясь Бориса, у нас сидел Толя Попов.
— Знаешь, Боря, приходил квартальный и назначил нас с тобой дежурить.
— Новое дело! — сердито отозвался Бо­ря. — Никуда я не пойду.
— Не выдумывай. Лишнее подозрение вы­зовешь. Лучше подежурить, — со спокойной настойчивостью сказал Толя.
Боря согласился, и они ушли. Под впечат­лением разговора с сыном я не могла уснуть. Предчувствие чего-то страшного, неотвратимо­го не покидало меня.
Боря несколько раз заходил погреться. Он сидел, подперев голову руками, и жадно ку­рил. Или вдруг сердито бросал папиросу и опять уходил на свой пост. Нетрудно было заметить, что он глубоко переживал арест сво­их товарищей.
Под утро он еще раз зашел в комнату.
— Боря, на дворе холодно. Может, согреть тебе чаю? — предложила я.
— Да нет, не стоит. Нас уже скоро сме­нят. Завалюсь спать.
Но спать в тот день ему не пришлось.
Наутро стало известно о новых арестах молодогвардейцев. Узнав фамилии арестован­ных, Борис даже за голову схватился. Это уже не были члены кружка самодеятельности при клубе. Значит, кто-то выдал тайну.
— Неужто среди нас затесался преда­тель? — все твердил Борис. — Вот что самое страшное. Один малодушный может загубить всю организацию. — Он перечислял фамилии арестованных и прилагал отчаянные усилия отыскать предателя. — Кто-то не выдержал пыток, смалодушничал?.. Не хочется верить. Но ясно одно: нас кто-то предал. Иначе отку­да немцы узнали фамилии комсомольцев, не принимавших участия в кружке самодеятель­ности.
В этот день было заседание штаба «Моло­дой гвардии». Решался вопрос: что делать?
— Главное — не терять присутствие ду­ха, — говорил Олег Кошевой. — Надо уничто­жить или спрятать понадежнее все, что может вызвать подозрение у полицейских. Следует ожидать обысков. Дальше. Я думаю, надо связаться с Ворошиловградом и посоветоваться; как нам быть. Возможно, нам на время придется оставить город.
Боря решил, что непременно придется ухо­дить из города, и стал готовиться к этому. Нам обещали дать адрес в селе, в пятнадцати километрах от Краснодона.
А мне он сказал:
— Мама, ты приготовь большую просты­ню. Если я уйду, то буду пробиваться на сое­динение с Красной Армией. Теперь зима, при­дется маскироваться в белое.
Прошла еще одна трудная ночь. Рано ут­ром Боря ушел куда-то из дому. Я боялась за него и мучительно переживала его отсутствие. Он пришел мрачный. Вынужденное без­делье и неизвестность угнетали его. Он силь­но похудел, осунулся, глаза покраснели. Об­рушившееся вдруг несчастье разбило все его лучшие надежды.
— Как обидно бросать дело в самом раз­гаре, — с болью жаловался он мне. — Ведь у нас все было подготовлено к встрече Красной Армии, разработан подробный план. Каждый знал, где его место, когда к городу будут под­ходить наши войска... И вот все рушится... Кто, кто мог предать?
А в городе продолжались аресты. Говори­ли, что на помощь местной полиции прибыло подкрепление из Ровеньков.
Я была так угнетена нависшим над нашей семьей горем, что ничего не могла посовето­вать Боре и еле сдерживала душившие меня слезы. Я знала: Боря глубоко переживает за нас, опасаясь, что в случае, если он уйдет или его арестуют, немцы жестоко отомстят нам, родителям, за него. Ему хотелось и утешить нас, и скрыть от нас мучившие его раз­думья о своей и нашей судьбе. Так прошел еще один день.
Разве думали мы тогда, что видим своего старшего сына последние часы?
 
НОЧНАЯ ОБЛАВА
 
Вечер Борис провел у Анатолия. Долго го­ворили они обо всем, потом завели патефон и переиграли пластинки, какие были у Толи. Но музыка не успокаивала их. Большие, хотя и не совсем ясные, надежды возлагали моло­догвардейцы на своих старших товарищей из Ворошиловграда.
Домой Борис пришел поздно. Измученный бессонными ночами, он отказался от чая и, повалившись на постель, моментально уснул.
Было уже за полночь, когда в дверь силь­но постучали.
— Кто там? — спросил брат мужа.
— Квартальный Попов. Откройте...
Попов нередко приходил по ночам и вы­гонял на дежурство мужа или его брата. Ду­мая, что ему опять что-то понадобилось, Константин Амвросиевич открыл дверь. Вслед за Поповым в комнату ввалилось четверо дюжих полицейских.
— Где ваш сын Борис? — спросил Попов у Константина Амвросиевича.
— Мой сын на фронте, — спокойно отве­тил брат мужа.
— Да не тот, — поморщился Попов. — Бо­рис Главан...
У меня помутилось в голове, и я, пошат­нувшись, невольно рукой потянулась к посте­ли сына.
— А ну, поднимай его, — приказал Попов, и два полицейских подступили к постели Бо­риса.
Он открыл глаза и, увидев полицейских, вскочил на ноги.
— А, знакомый! Вроде бы мы с тобой уже виделись, — с ехидцей заметил один из поли­цейских. И вдруг гаркнул: — Одевайся! Живо!
Боря, словно не слыша, повернулся ко мне.
— Мама, положи побольше табака.
— Никакого табака! Вишь, чего захоте­лось, — заорал полицейский и, сорвав с гвоз­дя полотенце, бросился связывать Борису руки.
— Эх, вы... Пятеро одного боитесь, — с пре­зрительной усмешкой сказал Борис.
Его толкнули к двери. Боря обернулся и так, будто уходит ненадолго, сказал:
— До свидания, дорогие мои, — но в гла­зах его я прочитала глубокую, невыразимую печаль. Таким я и запомнила его на всю свою жизнь...
Только когда уводили Бориса, я заметила стоявшего в коридорчике окровавленного, со связанными руками Анатолия Попова. Силы покинули меня, и я без чувств рухнула на пол.
Когда я пришла в себя, в комнате стояла тишина. У постели сидел муж и ласково гла­дил меня по голове. Лицо его резко осунулось, у рта и под глазами пролегли глубокие мор­щины. Я схватила его руку и зарыдала.
— Не надо, Зина, не надо, — тихо говорил он. — Может, опять все обойдется.
Утром ко мне зашла мать Толи Попова, Таисия Прокофьевна. Молча мы обнялись и, присев на лавку, поплакали.
— Пора идти в полицию, — вытирая сле­зы, сказала Таисия Прокофьевна.
Мы понесли передачу нашим арестован­ным сыновьям. У здания полиции собралась толпа женщин. Оказывается, в эту ночь арес­товали Женю Шепелева, Васю Бондарева, Де­мьяна Фомина и еще несколько человек. Мно­гие матери не знали, что их сыновья и дочери были активными участниками «Молодой гвар­дии».
— За что посадили наших детей? — в от­чаянии сквозь слезы спрашивали они. — Ведь у них еще молоко на губах не обсохло. Ка­кие они партизаны?
Знакомая Борису девушка каждый день относила передачи в полицию. Опасаясь, что она навлечет на себя подозрение, я посовето­вала:
— Вы сами не ходите в полицию. Остав­ляйте передачу у вашей тети, а я отнесу ее Борису. Но она все-таки не послушала меня и продолжала носить сама.
Мать Анатолия Попова каждое утро захо­дила за мной, и мы вместе отправлялись в по­лицию.
 
ЛУЧШЕ СМЕРТЬ В БОРЬБЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ В НЕВОЛЕ
 
Долгие, томительные часы простаивали мы на морозе у ворот полиции, ожидая, пока, наконец, полицейские соизволят принять про­дукты. Обращались они с нами грубо: изби­вали прикладами, выталкивали со двора на улицу. Часто мы видели, как во двор въезжа­ли подводы с награбленным у населения доб­ром и полицейские, побросав дела, накидыва­лись на добычу. При этом они ссорились и даже дрались. В таких случаях появлялись начальник полиции Соликовский и его помощ­ник Захаров. Они отбирали себе лучшие вещи, а остальные бросали полицейским, как соба­кам кости.
Если долго не принимали передач, ожи­дающие с насмешкой говорили:
— Видно, опять из-за добра грызутся.
Из всего, что мы приносили детям, только самая малая толика доходила до них. Поли­цейские бесцеремонно забирали себе продук­ты и теплые вещи. На наши протесты они на­хально отвечали:
— Нехай будут довольны тем, что им да­ют. Нам тоже жить охота.
В записке, которую Боре удалось передать с пустой посудой, он писал:
«Не беспокойтесь, мои дорогие папа и ма­ма. Правда, нас все время вызывают на до­просы, но ничего опасного нет. Вот только прошу вас приносить побольше хлеба и, если возможно, то и табака».
Боря старался успокоить нас и умалчивал о тех муках и надругательствах, которые ему пришлось перенести. Но мы узнали о них...
В один из январских дней мы долго стояли у закрытых ворот, поджидая, когда выйдет полицейский и возьмет у нас передачу. Мороз был до 30 градусов, ветер обжигал лицо, баш­маки примерзали к мостовой. Продрогшие на­сквозь, мы от нетерпения стучали, напоминая о себе. Наконец вышел полицейский и, злобно усмехнувшись, сказал:
— Чего стучите? Не до еды им теперь. Без сознания лежат.
Ох, нелегко нам было слышать эти страш­ные слова! Но страшнее всего было то, что полицейский говорил правду. В этом мы убе­дились на другой день.
Таисии Павловне, матери Жени Шепелева, велели пройти в глубь тюрьмы. Чего только мы не передумали, дожидаясь ее! Через час ее вытолкнули на улицу бледную, избитую. Оправившись немного, она, глотая слезы, ста­ла рассказывать:
— Ввели меня в комнату. Бросился ко мне немец с нагайкой в руках, сует в лицо записку Жене и орет: «Кто разрешайт? Убить надо... Твой сын партизан». Ударил меня на­гайкой по спине. Хотел и по лицу, да я рукой прикрылась. Потом немец сел за стол и мне тоже велел сесть. Смотрю, у стола стоит их переводчик, продажная шкура — Шурка Рейбанд. Его-то я раньше и не приметила. Шурка говорит: «Ты должна рассказать всю правду о сыне, о партизанах, где они находятся, их фамилии. Если будешь молчать, худо будет и тебе, и сыну твоему».
Ну что я могла им сказать? Говорю, ниче­го я не знаю, никаких партизан сроду не видела. Немец еще несколько раз нагайкой уда­рил, а потом вот вытолкал. Звери они! Если с нами так, то что они с нашими-то делают!
Однажды к нам вышел сам начальник по­лиции Соликовский. Огромного роста, жир­ный, с заплывшими, как у свиньи, глазками, с нагайкой в руках, наглый и самоуверенный, он был отвратителен.
Презрительно выслушав жалобы матерей о том, что теплые вещи часто не доходят до арестованных, Соликовский визгливым голо­сом закричал:
— Ничего не принимать!.. Щенки больше­вистские, партизаны. Им не теплые вещи, а лед в камеры. — И, повернувшись к Бондаре­вой, накинулся на нее: — Это твоя дочь дала свою косынку вывесить вместо флага? Ишь, какая героиня! Теперь ей холодно? Ой, ой!.. Бороться с нами захотели? Молокососы! Придется самим головой поплатиться. — Он злоб­но щелкнул нагайкой и ушел.
Натолкнувшись на железное упорство арес­тованных молодогвардейцев, палачи подвергли их невероятным пыткам и истязаниям. Нашим детям загоняли под ногти иголки, выжигали раскаленным железом на спине и животе пя­тиконечную звезду, выламывали кости, отре­зали груди у девушек, выкалывали глаза.
Трудно говорить об этом мне, матери. Но пусть все знают, какими извергами были те, кто пытал наших дорогих детей, и какими стойкими оказались комсомольцы-подпольщи­ки. Молодогвардейцы сдержали клятву и в страшных фашистских застенках, измученные и обессиленные, ни одним словом, ни одним жестом не нарушили ее. «Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе!» — писали они в своей первой листовке, и сами пошли на смерть, но не покорились.
А потерявшие человеческий облик при­служники фашистов не преминули поживить­ся на своих жертвах. На второй день после ареста Анатолия Таисия Прокофьевна увиде­ла пальто сына на одном из полицейских. На другом я узнала пальто Бориса.
Тяжелые дни, которые нельзя описать сло­вами, полные тревоги за судьбу своих детей, переживали мы. Не зная, что предпринять для облегчения их участи, мы к тому же и бес­сильны были что-либо сделать. Таисия Про­кофьевна, мать Анатолия, узнав, что в поли­ции работает следователем ее земляк, реши­ла пойти к нему домой — узнать, что ожида­ет наших детей. Но он не пожелал с ней раз­говаривать, раскричался:
— Куда ты смотрела? Не видела, где сын пропадает! Может, еще скажешь, не знала, что он партизан? Сама теперь и расхлебывай. Только несдобровать им!
Мы понимали, что только взяткой можем добиться хоть слова о наших детях. Каждый день по дороге в полицию я проходила мимо дома, в котором жила знакомая Бориса. У нее на квартире поселился полицейский, и, чтобы выпытать некоторые сведения о Борисе, она каждый день приносила полицейскому смета­ну, молоко. Ей удалось узнать, что Борис сидит в маленькой холодной камере, разделен­ной на две части. Во второй половине нахо­дился арестованный коммунист Лютиков. Она хорошо знала Лютикова и старалась устроить передачи ему и Борису. Полицейский охотно брал продукты, табак, теплые вещи. Но доходили ли они до них — мы так и не знаем.
С каждым днем артиллерийский гул слы­шался все ближе. Все чаще появлялись над Краснодоном самолеты с красными звездами на крыльях. Они бомбили немецкие эшелоны, склады, железнодорожные пути.
Чувствуя приближающийся час расплаты, немцы без разбора хватали юношей и деву­шек и бросали их в тюрьму. Все больше матерей приходило по утрам к зданию поли­ции.
Шестнадцатого января 1943 года я совсем уже собралась было идти в тюрьму, как вдруг в комнату ввалились двое полицейских. Они принялись ворошить наши вещи: разбросали постели, вспороли матрацы, перетрясли чемо­даны, забрали все, что им приглянулось, и ушли. Один из них, с отекшей физиономией пьяницы и шрамом на правой щеке, кинул мне с порога:
— Ну и сын у вас!.. — и, дико вытаращив глаза, скрипнул зубами.
Едва закрылась за ними дверь, как ко мне прибежала встревоженная мать Толи Попова. Оказывается, и у них шарили полицейские. Почувствовав что-то недоброе, мы взяли кор­зины с продуктами и поспешили в полицию. По дороге я забежала в знакомый дом и по строгим горестным лицам поняла, что случилось непоправимое. Не сдержав рыданий, де­вушка бросилась ко мне и, прижимаясь мок­рой щекой, с трудом выдохнула страшные слова:
— Бори уже нет...
В глазах у меня потемнело. Привалившись плечом к стене, я едва удержалась на ногах. «Нет? Моего сына?.. Моего Бори?.. Что с ним сделали?» И вдруг страстное желание увидеть его хоть мертвого захлестнуло меня. Я оттолк­нулась от стены и, не помня себя, помчалась в полицию.
Там у закрытых ворот толпились женщины. Передач не принимали. На стене белела ка­кая-то бумажка. К ней подходили матери, чи­тали, что там написано и с плачем отходили. Словно в тумане, подошла и я. «Список от­правленных в Ворошиловград», — прочитала расплывающиеся буквы. Дальше шли фами­лии.
«Борис Главан...»
— Сыночек мой!.. — только и сказала я и, чтобы не упасть, придержалась за стену.
Не помню, как шла домой, не помню, как вошла в комнату, ничего не помню... Когда я открыла дверь и муж увидел у меня в руках нетронутую корзинку с продуктами, он все понял.
Потрясенная горем, я двигалась как во сне. Я ничего не видела, я ни о чем не дума­ла... «Боря! Боря! Сыночек! Что они с тобой сделали?! — только и было у меня в голове. Вдруг мы услышали плач в соседнем доме. И тогда я припомнила, что в роковом списке, вывешенном на здании полиции, рядом с име­нем Бориса стояли имена его боевых друзей — Толи Попова и Жени Шепелева.
Меня невольно потянуло к Поповым. Муж, не отпускавший никуда меня одну, пошел со мной. Но не успели мы войти в дом Поповых, как раздался стук, и в комнату ввалились два полицейских.
— Что за сборище? Разойдитесь! — закри­чал один из них ,—Ваши документы, — обра­тился он к мужу. — А ты — вон отсюда!— при­крикнул он на меня и вытолкнул за дверь.
Из дома прибежала за мной племянница.
— Тетя Зина, опять полицейские за веща­ми пришли, — встревоженно сказала она.
— Что вам еще нужно? — в отчаянии спро­сила я орудовавших в комнате полицейских.
— Это не нам... Это вашему сыну нуж­но, — осклабившись, ответил один из них. — Его в Германию отправляют... И вот ждут одежонку в Ворошиловграде.
— Почему же нам об этом не сказали?
— Начальству виднее, — усмехнулся он.
Вскоре мы узнали, что вся эта история с отправкой наших детей в Германию была ложью, придуманной для того, чтобы замести следы преступлений и оправдать грабежи, которые совершали полицейские.
Поздно вечером шестнадцатого января к нам постучала знакомая Бори.
— Вы знаете, — начала она сквозь сле­зы, — мой постоялец, полицейский, что живет у меня, пришел домой сегодня ночью вдрызг пьяный. Подходит ко мне и спрашивает: «Хо­чешь, новость скажу?.. Только смотри, не про­болтайся, а то худо будет...». Усмехнулся и прищелкнул пальцами: «Ну так вот... вашего Бориса и всех этих молокососов, как их там... молодогвардейцев, вчера на тот свет отправи­ли... Живыми в шахту сбросили...».
— Сыночек! — жгучая боль пронзила мне сердце.
Казалось, оно не выдержит, остановится... Большое материнское горе, горе матери, у ко­торой палачи отняли сына, поглотило меня, завладело моими мыслями и чувствами. Я потеряла всякий интерес к жизни. Все стало без­различным, ненужным. Только одно желание цепко жило во мне — увидеть сына. Мертво­го, изуродованного, только бы увидеть... Боль­ше мне ничего не было нужно. Но подобрать­ся к шахте № 5, куда сбросили казненных молодогвардейцев, нам не удавалось: она ох­ранялась полицейскими.
Позднее мы узнали от одного парня, ко­торый тоже был посажен в то время в тюрь­му, о последнем дне молодогвардейцев. Пят­надцатого января вечером нашим истерзан­ным детям объявили, что их отправят в Гер­манию. Но когда во дворе тюрьмы появилась грузовая автомашина с пьяными полицейски­ми, молодогвардейцы поняли, что наступил их смертный час. Ульяна Громова азбукой Морзе передала во все камеры последний при­каз штаба:
«Последний приказ... Нас поведут на казнь по улицам города.... Мы будем петь любимую песню Ильича».
В морозную январскую ночь шли по Крас­нодону немецкие машины с обреченными на смерть, но непокоренными молодогвардейца­ми. В прозрачном студеном воздухе величественно и страшно звучало:
 
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил...
В борьбе за народное дело
Ты голову честно сложил...
 
Продолжение
Поиск
Архив записей
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz

  • Сайт создали Михаил и Елена КузьминыхБесплатный хостинг uCoz