Героям Сопротивления посвящается...
Главная | Страница 2 | Регистрация | Вход
 
Вторник, 19.03.2024, 07:21
Приветствую Вас Гость | RSS
Меню сайта
Форма входа
Страница 2
 
Продолжение книги «ДЕТИ ВОЙНЫ», авторы Елена Борщевская, Ольга Карач, Александр Погорельский, София Таболо, Ольга Шпаковская.
 
 
БЛЫШКО (АДАМОВСКАЯ)
Надежда Ивановна
1934 года рождения
 
У нас была большая семья: папа, мама, дедушка, бабушка, три сестры и брат. Мы жили в деревне Освея Верхнедвинского р-на. В 1943 году немцы начали военные действия против партизанских отрядов, которые базировались в наших лесах. И в феврале, во время облав, меня схватили немцы. В облаву вместе со мной попали дедушка и бабушка. Пленников заперли в церкви. На следующий день туда пригнали моих родителей и сестёр. И когда собрали полную церковь, так что даже сесть было сложно, людей погнали в лагерь Саласпилс, располагавшийся на территории Латвии. И до сих пор, когда я слышу это название, меня начинает трясти. Это был огромный лагерь с рядами бараков, обнесенный колючей проволокой в два ряда. Через каждые десять метров охранник с огромной собакой. Я до сих пор не люблю больших собак. В глазах стоит картина, как собака буквально рвала на части девочку, которая хотела подбежать к маме. До сих пор слышу прерывистое дыхание-хаканье тех огромных овчарок.
Когда нас пригнали в лагерь, то заставили раздеться для дезинфекции. Потом повесили на шею дощечки с номером и фамилией. А затем началось самое страшное. Стали разлучать семьи. Людей разделяли по возрасту и полу. Грудных детей отрывали от матерей и бросали на нары, а матерей выталкивали из барака и отправляли в другой барак. Избивали при этом людей беспощадно. Когда «сформировали» наконец лагерь по немецкому порядку, мы, дети, остались одни в бараке. Малыши умерли очень скоро, кричали, потом пищали и, наконец, затихли. Через несколько дней я увидела, как к печи крематория гонят стариков. Среди них был и мой дедушка. Его сожгли заживо. Как и всех старых людей. Печь крематория стояла напротив «детского» барака. А кормили нас каким-то силосом. Я как слышу это слово или прочту в газете, сразу вспоминаю Саласпилс. А потом у детей стали брать кровь. И умирать стали десятками в нашем бараке. Ляжет ребёнок на нары и больше не встаёт. Но началось наступление русской армии, и хоть ещё до освобождения было не близко, наверное, задумались политики. К латышам об­ратился архиепископ с призывом: «Спасение русских детей». И нас не сожгли, а погрузили в грузовики и стали возить по хуторам. Хозяева подходили к машине рассматривали нас, как рассматривают поросят на рынке, и выбирали тех, которые им приглянулись. Меня выбрал хозяин латыш. Он разговаривал на русском языке. Звали его Карлисом Гринертом. Он привез меня и еще двоих детей на свой хутор «Нейланти», где мы и жили в качестве рабочей силы. Я и коров доила, и огороды полола, и в доме убиралась. Хозяин не обращал на нас внимания, а вот хозяйка с трудом нас переносила и была очень злой. По-русски она не знала ни слова, но когда мы стали немного понимать язык, то узнали, что она зовет нас свиньями. Но особенно запомнился один случай, вместе со мной хозяин взял еще пятилетнего мальчика, однажды ему приказали собрать клубнику с грядки, и он съел несколь­ко ягод. За это хозяйка избила малыша до полусмерти, он несколько дней не мог встать на ноги.
Русский фронт уже подходил к Латвии, и лагерь решили вывезти в Германию. Мама приехала за мной на хутор и забрала. И мне кажется теперь, что после того как я снова была вместе с мамой, страх меня оставил. С мамой даже в лагере не было так страшно. Нас привезли в лагерь в Германии, в городе Мюнхене, где мы и были до конца войны. Только одна из сестер Василина попала в Польшу и умерла там, заболев туберкулезом. Взрослые работали на вагоноремонтном заводе, а дети оставались в бараках. Но в этом лагере мне не было так страшно. Голодали, но не опухали от голода. Умирали здесь не так много, как в Саласпилсе. А в конце ап­реля 1945 года нас освободили американцы. Этот период я запомнила потому, что солдаты угощали нас вкусной едой и очень хорошо к нам относились.
Через некоторое время нас передали русским оккупационным властям. Ро­дителей и старшую сестру допрашивали и разрешили нашей семье вернуться на Родину. Хотя не все вернулись домой, некоторые уехали в другие страны по пред­ложению американцев.
Наша семья потеряла за время пребывания в плену у немцев двоих – дедушку и одну из трех сестер. Но некоторые семьи погибли полностью. Папу направи­ли работать в город Глубокое. Здесь мы и остались. Я закончила техникум. Все время работала на Глубокском сельхозхранилище в отделе кадров. Оттуда и ушла на пенсию. Много раз после войны меня приглашали съездить в Латвию, но я так и не смогла. Все пережитое прячу где-то в уголках своей памяти, но совсем забыть не могу. Да это, наверное, и невозможно.
 
БОГДАНОВА (КРУТЕНКОВА)
Раиса Николаевна
1937 года рождения
 
Мы с мамой и с сестрой Ниной жили в поселке Вилейка. Когда начались бомбежки, мы перебрались в деревню Пеклавичи Суражского района к бабушке. Там же жили и две маминых сестры. Суражский район называли партизанским краем. И в нашу деревню Пеклавичи часто наведывались партизаны.
В 1943 году немцы, чтобы покончить с партизанским движением и лишить «лесных братьев» любой поддержки со стороны местных жителей, предприняли карательную экспедицию. Жгли деревни, часто вместе с людьми. В течение нескольких налетов фашистов на нашу деревню мы прятались в лесу и не попадали в облавы. Помню, как сестренка Нина говорила маме: «Вот была бы у нас маленькая лопатка, мы бы вырыли себе ямки и спрятались от немцев. Но однажды никто не успел уйти в лес, немцы приехали рано, на рассвете. Всех жителей согнали в школу, стоявшую в стороне от дороги, а дома подожгли. Все думали, что и мы сгорим в огне, но немцы погнали нас в Витебск, в лагерь «5-й Полк». Из нашей семьи гнали всех: и маму, и её сестёр, и нас с Ниной. В лагере «5-й Полк» мы были недолго. Я почти ничего не помню. Помню только какую-то землянку, мы там пытались ночью согреться. А потом нас погнали на станцию, погрузили в товарняки и повезли в Германию, в лагерь в городе Броншвай. По дороге я сидела у окошка, и помню, что подумала про страшные длинные постройки, которыми, казалось, была застроена и Польша, и потом Германия. Тогда я ещё не знала, что это бараки многочисленных лагерей, которыми фашисты застроили пол-Европы. В такой же барак посетили и нас. Всех взрослых рано утром увозили на работу на танковый завод. Возвращались они поздно вечером, а мы, дети, оставались в бараке с немецкими надзирателями. Относились к нам неплохо. Но требовали, чтобы барак содержался в чистоте, и сами дети были опрятными. Если кто нарушал требование, его отравляли в карцер. Но бить не били и, если выполнялось распоряжение надзирателя, не издевались.
А вот суп, которым кормили нас, был из какой-то травы. В нем плавали жесткие стебли, которые долго нужно было жевать. А хлеба детям давали совсем мало, всего на два укуса. Мама не надеялась, что мы с сестрой выживем. Об этом она нам уже после войны сказала. Во время партизанской блокады я переболела ти­фом, скарлатиной и корью и была очень слабой. К тому же желудок не «прини­мал» немецкий суп. Но видно нам нужно было еще жить. Вся семья дождалась освобождения. В апреле 1945 года пришли американские войска, и через месяц в городе Штэтен на Эльбе бывших узников передали советским оккупационным властям. Месяца два или три мы ждали отправки домой. В это время взрослые проходили проверку и их допрашивали.
Там, в Германии, мама случайно встретилась с двоюродным братом. Колонна солдат шла в направлении Берлина, а мы шли навстречу. Солдат спросил: «Есть ли кто из Витебска?» Мама отозвалась: «Я», смотрит, а это ее брат. Радости было! Ведь дома не знали даже, живые ли мы? А мама ничего не знала про брата.
А потом мы вернулись домой. Жили в землянке, в деревне, а мама устроилась работать на завод (теперь часовой). Но когда узнали, что она живет в деревне, отняли продовольственные карточки. В деревне есть огород, вот и кормись с него. И мама пошла в колхоз. А я пасла скот у людей. Трудно было, как и в войну, только от немцев не нужно было прятаться. Весной мама ходила на колхозное поле и вы­капывала мёрзлую картошку. Из неё лепила шарики и варила их. Это «блюдо» называлось «тошнотики». Наверное, благодаря этим «тошнотикам» мы и выжили.
Я пошла в школу, а летом мама всегда определяла меня в пастушку, чтобы я не голодала, пастухов кормили хозяева скота. После окончания школы год проработала в колхозе и поступила учиться в Витебский строительный техникум. После окончания учёбы направили в город Глубокое, в нынешнее СМУ. В этой строительной организации я и проработала до пенсии. С мужем вырастили сыновей, имею двоих внуков. Шесть лет назад овдовела, живу одна. Вспоминаю теперь прошедшее и понимаю, что пережили много тяжёлого и страшного за ту войну, но, наверное, что-то забылось, потому что, если бы память не притуплялась, не ослабли бы боль и страхи войны, жизнь была бы невыносимой.
 
БОРЩЕВСКАЯ (РАЙЧОНОК)
Раиса Петровна
1936 года рождения
 
Мне было всего 5 лет в 1941 году, когда началась война. Но я помню как в 1942 году в нашу деревню нагрянули немцы. Всех жителей повыгоняли из домов и окружили автоматчики. Я была с мамой. Папа погиб еще до войны. Зима, на мне кожушок не по росту. Мама говорила: «Пригнись доченька, чтобы тебя не заметили». Все думали, что нас расстреляют или сожгут. Такое уже было. Но немцы погнали нас в Шарковщину, погрузили в вагоны-«телятники». Они были в щелях, и я всё время мерзла. Везли долго. Очень хотелось есть, ведь с собой почти ничего не успели взять, а в дороге не кормили.
Эшелон остановился в городе Кветлинбурге. Нас разместили в 4-х этажном здании корпуса бывшего завода. Помню двухъярусные нары. На следующий день взрослых погнали на работу на фабрику. Дети остались в корпусе-бараке. Но очень скоро нашли лазейку и делали вылазки в город. Я собирала окурки для мужчин. В бараке жили дружно, поддерживали друг друга, как могли. С нами был муж маминой сестры. Тетю не забрали в Шарковщину, она была беременна, а её мужа затолкнули в вагон, когда загоняли в эшелон. Его сначала не определили в наш барак, а куда-то забрали. Позже ему всё же удалось вернуться в наш лагерь, а вот его брат Терентий был в другом концлагере.
Однажды я случайно увидела его на работах, на железной дороге. Дети ходи­ли туда в надежде раздобыть что-нибудь съестное. Подбежала к нему. Он очень обрадовался и попросил принести хоть что-нибудь поесть. Вернувшись в барак, я рассказала маме, что видела дядю. Односельчане собрали ему несколько кусочков хлеба, и я назавтра их отнесла. Через несколько дней понесла собранные корочки снова, но его уже не нашла. Узники, работавшие там, сказали, что его отправили в крематорий.
Мы бы тоже, наверное, умерли с голода. Но мама нашла себе подработку. Пос­ле работы на фабрике ходила к хозяину латать мешки, и ей за это давали пшеницу. Она приносила ей в барак и варила. Это было намного вкусней лагерной похлебки и спасло нам жизнь.
Особенно туго было семьям, где было несколько детей. От голода люди уми­рали ежедневно. И взрослые, и дети. Есть хотелось все время. Я запомнила это на всю оставшуюся жизнь. Освободили нас американцы. И тогда мы первый раз за всю войну поели досыта. Нормальной и очень вкусной еды. Первыми американс­кие солдаты покормили детей. Поначалу взрослые к ним нас не пускали, боялись. А потом еще и с собой всего надавали. Я как сегодня помню: несла в подоле платья еду маме и дяде.
Там были невероятные продукты: консервы, хлеб, белые сухари и даже головка сахара с пачечкой чайного напитка из фруктов. Это был, пожалуй, самый счастливый момент за всю войну.
Потом всех узников из бараков собрали в солдатскую казарму, накормили. И даже некоторым (тем, кто был абсолютным оборванцем) дали одежду. А потом перевезли за Эльбу, на распределительный пункт. Там была уже Красная Армия.
Домой добрались быстро. Ехали поездом. Вернулись в сожженную деревню. Родственник пустил пожить в свой дом. Закончила семилетку и пошла работать. Потом замуж вышла. Переехала в Латвию, в Даугавпилс. Там работала продавцом, а муж - строителем. Все как у всех. Муж, семья, дети. После развала СССР, вернулись на Родину. И хоть прошло с войны много лет, пережитое не забывается.
 
БУЛЫГИН
Михаил Александрович
1932 года рождения
 
Родился я в Витебске. Отец с матерью познакомились на фабрике имени Клары Цеткин. Работали вместе. Потом отец поступил в танковое училище. Переехали в Борисов, в военный городок. Там находился танковый корпус. Однажды случилась трагедия.
Посадила мать меня около печки (мне было всего около года), а сама отлучилась. Из печки выпало полено, и все вокруг загорелось. Дом был на два подъезда, в нем жили офицеры с женами. Мать заскочила в огонь и успела меня ухватить, мои ноги уже обгоревшими были. А дом сгорел почти дотла. Отцу дали другую квар­тиру уже в самом Борисове. Там жили до того времени, как я должен был идти в первый класс. Подготовились, а отца неожиданно перевели в город Прены, это в Литве. У отца уже было капитанское звание. Там я окончил первый класс русской школы, и отца опять перевели. Поближе к границе (18 км), в район Вильнюса.
Когда началась война, нас было уже четверо, и пятым была мать беременна. В четыре часа утра как раз над нашей крышей раздался гул самолетов. В семистах метрах от нашего дома, на берегу Немана, был аэродром советских истребителей. Приказ Сталина - до 12 часов дня с нашей стороны не должно быть ни одного вы­стрела. Эх, если бы его не было... Зенитчики сидели за своими орудиями, прово­жали глазами немецкие самолеты, но был приказ не стрелять. Один солдат не вы­держал, выстрелил, а офицер пришел и застрелил его. Это на моих глазах было.
Немецкие самолеты без всяких помех подлетали к нашим и зажигали их. Толь­ко три последних истребителя (видно, в одном был сам командир эскадрильи) взмыли в воздух и ушли на Восток.
Утром отец ушел в свою воинскую часть, а в полдень вернулся домой. С ним три солдата и грузовая машина. Как комиссар, он должен был отправлять семьи других офицеров в тыл. И только после этого приехал за своей семьей. Нас быстренько погрузили в машину. Попрощались. Отца я видел последний раз.
Потом стало известно, что после этого он вернулся в бой. Немцы его, раненого, вместе с солдатами захватили в плен. Солдат не тронули, а его казнили сразу. Глаза выкололи, нос отрезали. Словом, издевались, как хотели. Как пишут в кни­гах, капитан Булыгин пал смертью храбрых.
Мы стали догонять тот эшелон, на котором ехали семьи офицеров, и догнали его на станции Вороны. Только сели, как немцы его подожгли. Вместе с людьми сгорели все вагоны. Кто-то наш отцепил. Спаслось тринадцать женщин и, наверное, человек двадцать детей. Вылезли и сразу в лесок. Как сейчас помню, мы сели возле большого валуна. Мать быстренько спрятала под него отцовский аттестат и фотографии, где он в военной форме. Рассвело. Она велела мне сбегать к вагону и посмотреть, целы ли наши вещи.
Пожитки были аккуратно сложены в большие ящики. Много всяких вещей. Надо ж было сверху положить портрет Сталина! Когда я подбежал, немцы уже его открывали. Как увидели этот портрет, давай его бить прикладами. Я бегом оттуда. Рассказал обо всё матери.
Потом немцы ушли, и мы забрали то, что уцелело. Мать собрала всех женщин (она была старше) и говорит, что мы купим коня подводу и будем двигаться на Витебск. Отсюда она родом. Так и сделали.
Малые дети ехали на подводе, а большие шли пешком. Я помню, даже сестрёнку нес на плечах. Так мы дошли до самого Минска. Весь город горел. Остановились у одной женщины. Она была минчанкой и тоже с нами шла из Ворон. Здесь уже разбрелись все.
Дальше с нами пошли только две женщины. Москвина (одна из них) жила на улице Фрунзе. В Витебске у нее с матерью был свой домик. Мою мать знало полгорода, так как на фабрике она руководила профсоюзом, и знали, что муж у неё офицер. Если бы узнали и немцы, то нас бы сразу расстреляли. Это бесспорно. К моей бабушке она сразу идти побоялась. Донесут. Пожили недолго у Москвиных. Но у матери уже приближались роды. Пришлось перебраться к её матери, чей дом стоял на берегу Двины.
Помню: 7 ноября, она рожает, а тут такая страшная бомбежка началась - кошмар. Наши бомбили вокзал и попали как раз в тот эшелон, где были снаряды. Все начало взрываться. Летят бомбы, самолеты гудят. Родила пятого. Сашеньку. Он с месяц пожил (молока в груди нет, кормить нечем) и умер. А через два месяца опу­хает и умирает сестренка Рая. Ей было два с половиной года.
Одно время мать ходила в деревню менять вещи на еду. Так мы до зимы и дожили, а потом стало очень голодно. Оставшиеся брат с сестрой тоже начали пухнуть. А мать вообще еле ходит. Когда стало невмоготу, она попросила всех лечь спать. Дверь на крючок закрыли, дескать, утром никто не сможет встать. Это была бы голодная смерть. Все были раздутыми от голода, кроме меня. Я ходил на улицу Жесткова. Там стояли немцы, и их кухня была рядом. Там же деревянный мусорный бак. Из кухни выбрасывали мусор, и я там копался: то кость, какую пососу то корку хлеба найду. Потому у меня организм и работал.
И вот легли все спать. Стемнело. Вдруг – стук. Мать попросила, чтобы я открыл дверь. Там стоит какая-то дальняя родственница и держит в руках тазик с житом и коровью ногу. Поздравляет с Рождеством Христовым. Растопили печь (она у нас в комнате была, в окно труба выведена), и давай парить это жито. А потом мать с этой тетушкой брату и сестре, Валентине и Борису, силой толкали его в рот. Утром они проснулись, как ни в чем не бывало. Отжили. Коровью ногу посекли. Мать еще потом долго бульон делала...
В это время я тоже промышлял всем, что подворачивалось под руку. Например, собирал окурки.
Мы с матерью «вытирюшивали» из них табак. Потом она ходила в соседние деревни и меняла его на картошку. Однажды я копался в мусорном ящике и нашёл небольшую луковицу. Слышал, что немцы любят лук. У меня был на полтора литра чайник. Пошел на кухню. Смотрю, там пацанов человек, наверное, пятнадцать. И все к немцу, что на кухне был. Я с чайником стою и луковицу держу в руке. Немец всех выгнал, подошел ко мне. Берет луковицу и кусает. Горько ему, но не разозлился. Взял мой чайник и налил туда горохового супа. С самого низа, с мясом. Бегом домой. Мать туда литров семь кипятка влила. Зажили!
А потом мать стала контактировать с партизанами из отряда «Моряк». Относила им разные сведения, а оттуда несла гранаты. Партизаны насыпали ей жита в мешок, прятали туда гранаты, и она приносила приносила их в город. Естественно, больше не голодали. Кроме того, я стал постоянно к тому немцу наведываться. Ищу где-нибудь луковицу и бегу к нему. Кормил он нас месяцев семь. Хороший был человек.
Мать часто попадала в облаву. Однажды она отдала золотое кольцо немцу, чтобы только к детям отпустили. Видел, как и партизан вели на расстрел. Как евреев возили в Туловский овраг и расстреливали. Гетто находилось возле моста Блохина, там раньше была пристань. Немцы определили время, когда евреи могли ходить по мосту, а после запретили вовсе. Дескать, как хотите, так и перебирайтесь. Или подгоняли лайбу, садили туда евреев и вывозили на середину реки. Лайбу эту топили. Кто мог плыть – плыли, а кто не мог – добивали вёслами. Видел, Как издевались над ними. Например, заставляли двух мужчин брать тяжёлое бревно, а немец сзади шёл и с плеткой подгонял. Если кто падал, бил его, пока совсем не убьёт.
… Потом приказ у немцев вышел: всем переехать на правый берег реки. Кого в «5-й Полк», кого в гетто - евреев уже всех расстреляли. Мы спрятались там, где сейчас редакция «Витебского Рабочего». Тогда там стоял горелый дом. В подвале и сидели. Картошка была, примус. Ночью вылезешь наверх и слышишь: «Ура!» В районе Крынок семь месяцев фронт стоял. Наши никак не могли прорваться. Это произошло в феврале.
Кто-то нас выдал. Пришли немцы, и стали кричать, чтобы мы вылезали, а то они взорвут подвал. Пришлось, вылетать. Там было три семьи. Одни женщины и дети, я самый старший мужчина. Погнали в «5-й Полк». Многоярусные нары, какая-то баланда для поддержки организма. Брюква и еще что-то. Пробыли, где-то до мая. Потом погрузили в «телятники» и повезли в район Крынок. Поезд остано­вился, немцы приказали быстро выходить, брать с собой только котелки. Сказали, что ведут на обед, построили в колонну и повели. Новый лагерь был в нескольких километрах. В районе Крынок есть деревня Марьяново. Там уже колючая прово­лока была подготовлена. Двенадцать тысяч человек привезли туда из Витебска. И сумасшедших, и с тифозных бараков. У немцев было две цели. Прогнать нас по минным полям и прорваться самим. Вторая цель (если кто-то останется жив) - заражать Красную Армию тифом и прочими заразными болезнями. Нашли там мамину сестру. Она попала туда с детьми. Только их привезли на машинах, а не поездом. Тоже с «5-го Полка».
Сделали шалашик из елочных веток. Болото. Вода ржавая, зачерпнешь, через тряпку процедишь и пьешь. Один раз дали хлеб, булку в одни руки.
2 июня немцы начали заставлять 125 (специально отобранных) молодых лю­дей минировать лагерь. Мы об этом не знали. Забирают их, а куда - неизвестно. Как-то вечером бежит один и просит женщин его спрятать. Лезет в наш шалаш, а мать ему говорит, что если его найдут, то нас всех расстреляют. Посоветовала залезть на дерево. Уже стемнело. Высокие сосны. Быстренько залез и спрятался в ветках. Через несколько минут прибежали немцы и сразу к нам в шалаш. Никого нет. Побежали дальше.
Утром проснулись. Немцев нигде нет, даже в землянке, где жила их охрана. Идём, смотрим – ямка и лежит человек убитый. Чуть-чуть землёй присыпан. Дальше ещё одна ямка, опять убитый. Оказывается, что этих людей заставляли минировать лагерь. А после каждому приказывали выкопать себе могилу и расстреливали. Спасся только тот, кто залез на дерево.
… Начали просыпаться остальные. Как увидели, что землянка охраны пуста, побежали прямо на … мины. Взрывы, крик, гвалт. Тот, кто был на дереве, слез и сказал, что нас выведет. Построились по четыре человека в колонну, начали выходить. Он шёл впереди, знал, где есть мины, а где нет. Дошли до мостика. Он остановил всех. Полез под мост, снял мин, и мы двинулись дальше. Полем километра два мы прошли. Смотрим, в маскхалатах навстречу нам идёт несколько человек. Это были наши разведчики. Они сказали, что дальше убитой лошади идти нельзя - минные поля, по которым немцы хотели нас прогнать. Разведчики пошли в лагерь, и сразу же начался обстрел из дальнобойных орудий.
Дошли до убитой лошади, сели. Те, кто был в хвосте колонны, не слышали предупреждений разведчиков. Давай разбирать проволочное заграждение. Нас они не послушали и начали взрываться. Пока не пришли разведчики, одному ребёнку ножку оторвало и ранило других.
Завезли нас в Смоленскую область, Темкинский район, деревня Вторые Воробьи. Там организовали карантин. Витебск был ещё у немцев. В Смоленской области тоже было плохо с едой. Колхозникам самим есть нечего было. Ночью мы забирались на деревья. Ловили грачей, откручивали им головы, потрошили, варили и ели. По вкусу грач, как и курица, только у курицы кожица беленькая, а у грача черная. Снимешь ее и варишь. Я помню, у одного тракториста попросил хлеба. Он достал из кармана кусочек, а тот черный такой и соляркой пахнет.
... Не дай Бог, кому-то испытать то, что пережито нами.
 
БУРТОВИЧ
Янина Антоновна
1925 года рождения
 
Я родилась в деревне Молонка-Люсорская Шарковшинского района. В 1943 году немцы ворвались в деревню и окружили ее. Из домов стали выволакивать молодых людей от 14 до 25 лет. Если кто упирался, били. Родителей, которые пы­тались защитить своих детей, тоже избивали прикладами. Всю деревню обыскали. Забрали всех, кого нашли. Погрузили в крытые брезентом грузовики и увезли. Некоторое время (около двух недель) держали в пуне в Шарковщине. За это вре­мя наловили молодежи несколько вагонов. Девчат и парней грузили отдельно. К нашей пуне приходили какие-то женщины и приносили нам еды. Я даже в вагон в дорогу взяла немного хлеба. Везли нас долго. Иногда часами, а то и сутками стояли на станциях. Через небольшое окошко узнавали, что едем через Польшу. Многие учились до войны в польских школах и умели читать.
Выгрузили нас в Нюрнберге. Меня и еще четырех человек купил один хозяин. Мы жили и работали у него на хуторе. Помню большие постройки. У хозяина было много земли и скота. У него до нас уже работали французы и поляки. Но жестокими хозяева не были. Кормили неплохо для военного времени, не издева­лись над нами.
Хозяин следил, чтобы все аккуратно детали. Если кто не умел, показывал, как нужно делать. Если у кого не получалось совсем, переводил на другую работу. Мы быстро научились говорить и по-немецки, и по-французски. Хозяйка спрашивала нас о доме, о семье. Видно было, что сочувствует нам. У нее тоже родственники были на фронте. А мужчин там осталось мало. В основном пожилые я дети. Войну они не приветствовали, как и Гитлера. Но на эту тему с нами не говорили. Мажет, не доверяли.
Один француз попросился домой проведать мать, и хозяин сам его отвез и при­вез обратно. Не хотел, чтобы человек попал в лагерь за побег.
Освободила нас Красная Армия. Когда пришли на сборный пункт, отобрали нас 12 человек из Витебской области и отправили гнать коров из Германии в Бе­ларусь. Так с коровами мы шли с конца апреля до начала августа. Дошли и не потеряли ни одного животного. Одна даже отелилась в дороге, но мы и теленка не бросили. На телегах подвозили. А когда окреп, бычок уже сам шел.
Когда сдавали скот, начальник насчитал одну «лишнюю голову». Объяснили, в чем дело, и услышали: «А куда вы остальных телят дели?» Было обидно. Если б знали, что нас будут ругать за доброе дело, лучше бы того «лишнего» теленка отдали кому-нибудь. Позже другие «погонщики» рассказывали, что если в дороге корова подыхала и её недосчитывались, то людей судили и давали по пять лет лагерей, но уже сталинских.
Потом вернулась домой. Работала в колхозе на полеводстве. Вышла замуж и вырастила с мужем пятерых детей. Больше никогда из деревни не уезжала.
В памяти навсегда осталось чувство незащищённости и страха перед буду­щим.
 
БЫКОВА (ГОРБАТЕНКО)
Нина Даниловна
1933 года рождения
 
Мне не было и восьми лет, когда началась война. Моя семья жила в деревне Бродок Полоцкого района. Особенно запомнилось, как летели над нашей деревней два горящих русских самолета. Один из них упал около дома бабушки, и дом сго­рел. Наутро следующего дня я с детьми побежала на то место, где упал самолет. Там мы нашли погибшего летчика и, соорудив волокушу, затянули тело бойца на кладбище в деревню Светличеще. И похоронили там. Я до сих пор помню то мес­то, и пока был жив мой брат, он ухаживал за могилой.
Когда пришли немцы, мой отец ушел в партизанский отряд. Мама осталась одна с пятью детьми: я, сестры (Мария и Феня) и два брата (Витя и Володя). Пар­тизаны, чтобы не дать немцам убрать урожай, завязали бой, и наш дом сгорел. С тех пор мы стали жить в лесу, на болотах.
Ходили зимой с саночками попрошайничать, чтобы не умереть от голода. В 1942 году были сильные морозы, и болото замерзло, потому карательный отряд дошел до нашего убежища. Партизаны ушли вглубь, а мы не успели. Нас стали допрашивать, куда ушли партизаны. Мы все говорили, что не знаем. В тех боях погиб наш папа.
Мы снова пошли бродить по деревням, искать место, где бы дожить до весны. Все в округе знали, что мы партизанская семья, и никто не хотел нас пускать. Жили в банях, в сараях. Словом, где придется. Мама приказала нам называться фамилией Микешко. Это ее девичья фамилия. Но это не помогло. Полицаи «вычислили» нашу семью, и нас схватили. Пригнали в деревню Горяны. Там стоял немецкий эшелон, куда нас и погрузили.
Сначала нас привезли в лагерь, названия которого я не помню. Раздели догола и погнали по улице в другой барак. Это было в марте 1943 года, одежду вернули горячую и чем-то воняющую. Из этого лагеря после дезинфекции, перевели в дру­гой лагерь, а оттуда в город Франкфурт-на-Майне. Там нам выдали уже лагерную одежду, полосатую робу с надписью на рукавах и груди «ост».
Меня определили работать на лагерную кухню. Никогда не забуду тяжелых бидонов с баландой, которые возила на тачке. Как выжила, не знаю. Видно, Бог по­мог. В 1943-1944 годах нас уже бомбили. Было очень страшно. Немцы в укрытия прятались. А мы за колючей проволокой, окруженной собаками, сидели и ждали, когда бомба на нас свалится. С той поры я боюсь собак.
Немцы разные были. Некоторые сочувствовали нам. Помню, как один сказал, что скоро мучения кончатся, американцы уже близко.
Однажды утром всех работниц кухни, а нас было 18 человек, куда-то попели два немца. Они вывели за город, и, постреляв в воздух, отпустили нас. Мы решили прятаться в небольшой роще. Там встретили пленных французов, которые тоже прятались. Так мы стали свободными.
Я вернулась в лагерь и нашла свою семью. Больше месяца мы ждали отправки к русским. Нас хорошо кормили, разместили в пустующих домах. Мы помогали расчищать дороги и завалы. А потом перевезли поближе к Берлину, где были рус­ские войска. Они праздновали победу, и мы с ними вместе и плакали, и смеялись. Мама хотела скорее вернуться домой: «Хоть на голый кол, да на свою землю», - говорила она.
Домой мы вернулись летом 1945 года. Погоревали после войны, ведь приехали на пепелище. В 15 лет пошла я работать: старшей в семье была, нужно было помо­гать маме. Работала в колхозе, потом на торфопредприятии.
Создала свою семью. Мой муж Быков Михаил Филлипович был очень хоро­шим человеком. Он еще подростком ушел в партизанский отряд и провоевал всю войну. Вместе четырех детей растили, делили пополам все горести и радости. И хоть тяжелым было послевоенное время, никогда не забуду ужасов лагерей, то, что пришлось пережить. Какими бы ни были трудности, их легче преодолеть под мирным небом.
 
Продолжение
Поиск
Архив записей
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz

  • Сайт создали Михаил и Елена КузьминыхБесплатный хостинг uCoz