Страница 3

 

Продолжение повести З.Т.Главан "СЛОВО О СЫНОВЬЯХ".

 

ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

 

Боря закончил четвертый класс училища. Для перехода в пятый, выпускной класс необ­ходимо было пройти практику непосредствен­но на производстве. Борису пришлось поехать в Бельцы и там поступить в частные механические мастерские, принадлежавшие некоему Розентулеру.
Здесь Боря впервые столкнулся с жизнью рабочих, о которой раньше знал только по­наслышке. Он был потрясен тяжелыми усло­виями их труда, ничтожным заработком и страшной бедностью.

Вот что писал он нам в своем первом пи­сьме оттуда:

«Работая в мастерской, я увидел своими глазами, какой тяжелой жизнью живут рабо­чие. С утра и до вечера работают они, отда­вая все свои силы и здоровье. И что же, вла­делец этих мастерских, толстый, с заплывши­ми от жира глазами, старается всеми спосо­бами обмануть рабочих, находя для этого разные причины. Заработанные рабочими деньги он платит очень неаккуратно. За ка­кой-нибудь сломанный, совсем не по вине рабочего, инструмент он удерживает из заработ­ка столько, что мало что приходится получать на руки. А ведь дома рабочего ждут ребятиш­ки, жена, которой, кроме домашней работы, приходится еще и на поденные работы идти, чтобы прокормить семью. Я был у несколь­ких из них дома и видел, как бедно они жи­вут. Но все они такие добрые и хорошие, мно­го расспрашивали о вас, как вы живете в се­ле, и просили заходить еще к ним.

Теперь я вспоминаю, как ты, папа, учил меня любить справедливость и ненавидеть ложь и обман. Вспоминаю, как мама расска­зывала мне о тяжелой жизни рабочих на фа­бриках и заводах и крестьян при царской власти. Я вспоминаю теперь, как трудно при­ходилось крестьянам, которые вовремя не могли уплатить налоги: у них забирали последние вещи, и если они не вносили деньги в назна­ченный срок, то их вещи продавали с торгов. Теперь все это я увидел своими глазами и ре­шил: когда вырасту и стану самостоятельным, я всегда буду стараться быть справедливым и помогать бедным».

Это письмо и обрадовало нас, и удивило. Мы радовались, что у Бори такой верный взгляд на жизнь, и одобряли его благородное стремление бороться за справедливость. И вместе с тем мы удивлялись: как незаметно наш мальчик стал юношей и глазами взрос­лого взглянул на жизнь. Раньше все вокруг казалось ему радужным, приятным, и он, не задумываясь, с детской непосредственностью всему радовался. А теперь он уже стал заме­чать, что жизнь куда сложнее, чем она представлялась в беспечные годы детства.

Когда Боря после окончания практики приехал домой, мы сразу заметили происшед­шую в нем перемену. Он стал серьезнее, за­думчивее и уже не разделял того восторжен­ного восприятия жизни, которое высказывал Миша.

— Ты — слепой котенок, — говорил он младшему брату. — Ничего не видишь, кроме хорошего. Я тоже плохого почти не замечал. А вот столкнулся с рабочими, погнул вместе с ними спину, посмотрел, как они живут... Сердце разрывается! Голову бы свернуть этой свинье Розентулеру... Как он над людьми издевается!

Присматриваясь к Боре, прислушиваясь к его разговорам с товарищами, я с удовлетво­рением отмечала: Борис на верном пути.

 

«МЕНЯ ПРОЗВАЛИ БОЛЬШЕВИКОМ»

 

Весной 1937 года Боря окончил ремеслен­ное училище. После выпускного вечера, на котором ему было вручено свидетельство о присвоении квалификации слесаря-токаря по металлу, Боря приехал домой. Мы горячо по­здравили его с успешным окончанием учебы и получением специальности. Он смущенно улы­бался и, как взрослый, крепко жал нам руки.

Боря и в самом деле стал взрослый. Вы­сокий, статный, с веселыми голубыми глазами и густой шевелюрой каштановых волос, он выглядел старше своих шестнадцати лет. «Красивый парень!» —думала я, любуясь им. Григорий Амвросиевич с радостью смотрел на сына.

— Ну, что теперь собираешься делать? — спросил он, стараясь не показывать возник­шего чувства нежности к сыну.

Боря ответил не сразу.

— Отдохнуть ему нужно, а там... — всту­пилась было я.

Но сын будто не слышал моего замеча­ния.

— Знаешь, папа, учиться дальше хочет­ся, — высказал он свое заветное желание.

У отца исчезла с лица улыбка. Не такого ответа ждал он от сына. Ему одному трудно­вато было тянуть целую семью, надеялся на скорую поддержку сына. А сын вон что — об учебе мечтает. Но Григорий Амвросиевич спокойно сказал:

— Ну, что ж, я не против. Только куда же ты пойдешь учиться?

— Папа, ты согласен? — обрадовался Боря. Он не ожидал, что отец так легко согла­сится. — Вы ведь знаете, я хотел быть учите­лем... Но раз это невозможно, я решил стать техником.

— Это хорошо, сынок, но в Бессарабии нет технических школ.

Боря, по-видимому, давно готовился к это­му разговору. Воодушевленный согласием от­ца, он выложил перед ним свои планы.

— Я узнал: в Бухаресте есть высшее ре­месленное училище. Вот куда бы мне попасть!

Как ни тяжело было нам, а осенью при­шлось проводить Бориса в Бухарест. Он от­лично выдержал вступительные экзамены и был зачислен на первый курс высшего четырехгодичного ремесленного училища.

Миша уехал продолжать учебу в Сороки, и наш дом опять опустел. Я совсем загрусти­ла. Младший хоть близко, в двадцати кило­метрах, с ним можно видеться каждое воскресенье. А вот Боря... Далеко от родных мест, в большом чужом городе. Как ему там?

Время было тревожное. Фашисты в Румы­нии с каждым годом наглели все больше. Постепенно они прибирали власть к своим рукам. Самой крупной организацией у них была «Железная гвардия», которая поддер­живала тесную связь с гитлеровской Герма­нией. Фашисты всеми силами стремились привлечь на свою сторону молодежь: созда­вали спортивные организации, открывали свои клубы, сетью ячеек опутывали учебные заведения.

Мы боялись, как бы по неопытности Боря не стал жертвой их пропаганды. Но наши опасения оказались совершенно напрасными. Боря не только не увлекся идеями «Железной гвардии», но даже оказался ее противником. Молодчики из этой организации относились к нему с подозрением, может быть, потому, что он из Бессарабии, где было сильнее раз­вито антифашистское движение. Вызывало не­нависть у железногвардейцев и его чисто сла­вянское имя — Борис.

За все это они и прозвали его «большеви­ком».

В первый год учебы, еще не понимая смыс­ла этого слова, Боря спрашивал отца:

— Папа, что такое «большевик»? Почему они меня так называют?

— Это сложный вопрос, — отвечал Гри­горий Амвросиевич. — Но все же давай раз­беремся.

И между ними завязывалась оживленная беседа. Постепенно Боря осознал, что фаши­сты называют большевиками всех, кто сочув­ственно относится к успехам Советского Сою­за, кто не желает подчиняться оккупантам, кто борется с ними.

— Они, пожалуй, правы, что так меня на­зывают, — сказал Боря, приехав на каникулы по окончании третьего курса. — Я действитель­но очень интересуюсь делами Советского Сою­за. Говорят, хорошо живут там трудовые люди. Эх, посмотреть бы на советскую жизнь! — И неожиданно спросил: — Как ты думаешь, мама, русские освободят Бессара­бию?

— А ты как думаешь? — спросила я в свою очередь.

Он быстро огляделся вокруг и с юношеским жаром выпалил:

— Освободят. Только бы скорее!

 

ПРИШЛА ЖЕЛАННАЯ ПОРА

 

Лето в 1940 году выдалось жаркое. Зной­ные безветренные дни. Духота — дышать не­чем. Поникли деревья, свернула свои листья кукуруза, пожелтели поля. Только с наступ­лением вечера на село опускалась прохлада.

В один из таких июньских вечеров мы с мужем сидели на скамейке в своем садике. Свежий воздух был насыщен медовым арома­том цветущей липы.

Мы засиделись допоздна.

— Пора спать, — поднимаясь со скамейки, наконец сказала я.

— А может, пройдемся немного? — предло­жил Григорий Амвросиевич.

— Куда?

Он наклонился и тихо сказал мне на ухо:

— Москву давно не слушали.

— Я что-то устала сегодня. Иди один.

Я вернулась в дом и легла спать. А муж пошел к нашим близким знакомым, у кото­рых был сильный радиоприемник.

Румынские власти строго запретили слу­шать передачи из Москвы. Всякий, кто нару­шал этот запрет, рисковал нажить большие неприятности. Потому-то мы наглухо закрывали двери, окна, ставни и только тогда в на­стороженной тишине включали приемник. И вот сквозь далекий шум и треск прорывается четкий голос диктора: «Говорит Москва. Пе­редаем последние известия...».

Лежа в постели, я представляла себе, как муж и наши друзья, обступив радиоприемник, с жадностью ловят каждое слово об успехах советских людей, об их трудной борьбе за но­вую жизнь. Вспомнилась Россия, родной Пе­троград, Черное море, Севастополь... Неужели я больше никогда не побываю в тех краях? С такими мыслями я засыпаю.

— Зина, проснись, — слышу сквозь сон. — Проснись, Зина. Проснись. Новость-то какая!

Я с трудом открываю глаза. Комната за­лита лунным светом. У постели стоит муж. Он улыбается, глаза радостно блестят.

— Говори скорее, что такое, — прошу я.

— Поздравляю с новой жизнью. У нас бу­дет установлена Советская власть.

— Правда?

— Передали по радио. Румынские войска должны в течение двух дней покинуть Бес­сарабию.

— Господи, наконец-то...

Мы так были взволнованы этой радостной вестью, что не могли уснуть и проговорили до самого рассвета. А наутро все село знало о предстоящем приходе Красной Армии. Все теперь только этим и жили.

На другой день, покинув укрепленный рай­он на правом берегу Днестра, через село про­шли хмурые румынские солдаты. В усадьбе помещика Пержу царил страшный переполох. В повозки поспешно укладывалось имущество. Злой, весь заплывший жиром помещик покри­кивал на возниц:

— Пошевеливайтесь, говорю вам. К поезду опоздаем. Проклятие королю! — и, схватившись за голову, он убегал в дом. Видно, жалко было расставаться с награбленным добром.

Крестьяне с усмешкой смотрели на суе­тившегося помещика.

— Солому не забудь погрузить, господин Пержу, королю подаришь, — под общий смех крикнул кто-то.

Помещик злобно оглянулся, бормоча угро­зы, уселся в бричку и укатил на станцию.

Пержу славился своей скупостью. Он го­дами не выплачивал крестьянам заработанные ими деньги. Батраков и поденщиков кормил такой соленой брынзой, что те потом опива­лись водой.

В том году стояла суровая морозная зима. Небольшие запасы топлива, которые были у крестьян, быстро иссякли. На полях помещика много лет гнили огромные скирды соломы. Тогда жители Радулян попросили Пержу от­пустить им на топливо соломы в счет денег, которые он им был должен. Помещик отка­зал, опасаясь, что крестьяне возьмут соломы больше, чем им положено. Ее ведь не взвесишь.

Эту-то солому и вспомнили удиравшему скупцу.

Но вот и помещичья бричка скрылась в пыльной дымке. Потеряв ее из виду, крестьяне облегченно вздохнули. Старое навсегда уходило из их жизни.

От помещичьей усадьбы толпа двинулась к зданию бывшей примарии (Сельская управа. – Авт.), чтобы там встре­тить Красную Армию.

Боря и Миша весь день пропадали неиз­вестно где. Рано утром я нашла на столе за­писку: «Мамочка, не волнуйся, мы идем встре­чать Красную Армию». Но в толпе встречав­ших я не нашла сыновей.

Радуляны ждали освободителей. Для до­рогих гостей были приготовлены хлеб-соль, букеты цветов. Взоры всех собравшихся уст­ремлены на восток.

Вдруг из переулка выскочил запыхавший­ся парнишка.

— Идите скорее... — еще издали крикнул он. — Там советский самолет!

Все бросились за ним. Но никакого само­лета за селом не оказалось. Ворча и поруги­вая сорванца, вернулись обратно. А через час-другой мальчишка принес новую весть: на Сорокском шоссе клубится пыль.

— Это точно Красная Армия идет, — убеж­дал он с таким жаром, что все поверили ему, и толпа хлынула в противоположный конец села. Но как пристально ни всматривались мы в протянувшееся серой лентой шоссе, никакого движения на нем не было видно. Уже в сумерках возвратились мы к зданию примарии. Решили не расходиться до тех пор, пока не дождемся Красной Армии.

— Может, они прошли мимо?

— Не должны. Радуляны на большом тракте стоят.

Часов в десять вечера те же вездесущие ребятишки первыми заметили подходившую к селу красноармейскую часть.

— Идут! Идут! — радостно возвестили они. Толпа бросилась навстречу колонне. Объ­ятия, поцелуи, радостные всхлипывания. Старик, убеленный сединами, служивший когда-то в русской армии, на расшитом рушнике преподносит советскому командиру хлеб-соль.

— Нашим дорогим освободителям. От жи­телей села. Радуляны, — взволнованно гово­рит он и низко кланяется.

Красноармейцев забрасывают цветами. Кто-то трясет меня за плечо. Оборачиваюсь: Боря и Миша. Оба необычайно веселые, гла­за светятся юношеским восторгом, счастьем. У обоих на фуражках повыше козырька по­блескивают красные звездочки.

— Ты нас искала? Да, мама? А мы в Со­роках были... Уже познакомились с красноар­мейцами... Это они подарили. — Миша срыва­ет с головы фуражку.

— Вижу... Но что же вы делали в Соро­ках?

— Красную Армию встречали, а потом до­рогу в Радуляны показывали.

— Молодцы! — похвалил сыновей Григо­рий Амвросиевич.

— А мне вот что красный командир дал, — Боря выхватил из-за пазухи книгу в корич­невом переплете. В лунном свете на обложке золотом блеснуло: «Котовский».

Наш разговор заглушает песня. Над оку­танными сумерками Радулянами торжествен­но звучит:

 

Кипучая, могучая,

Никем непобедимая, —

Страна моя, Москва моя,

Ты самая любимая...

 

У околицы дружески прощаемся с советскими бойцами. Дольше им нельзя задерживаться: их с нетерпением ждут в соседних се­лениях.

Взволнованные только что пережитой встречей, нехотя расходимся по домам. Боря и Миша, обнявшись, идут впереди и вдруг неожиданно затягивают:

 

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой,

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой.

 

Я была растрогана. Задушевная мелодия словно перенесла меня на необозримое рус­ское раздолье, к тихой глади реки, над кото­рой стоит простая русская девушка, беззавет­но преданная своему милому.

— Хорошая песня, правда, мама? — закон­чив петь, спросил Боря.

— Очень! — не удержалась я. — Когда вы успели ее выучить?

— Пока ехали от Сорок, всю дорогу пели. Мы еще знаем, — и, не дожидаясь моей прось­бы, сыновья весело и дружно спели песню о трех танкистах.

Так с новых песен начиналась наша новая жизнь.

Через несколько дней в Радуляны приехал представитель из района. Он переписал иму­щество и скот, что остались от сбежавшего в Румынию помещика, осмотрел и обмерил по­ля, на которых привольно шумели хлеба.

— Шестьсот гектаров земли захватил, — жаловались на помещика крестьяне. — А по закону ему дозволялось только сто... Вот тебе и закон...

— В царской России про такой закон на­род говорил: «Закон — что дышло, куда по­вернул, туда и вышло», — усмехнулся представитель. — Но теперь мы будем жить по дру­гим законам, справедливым, человеческим.

Это другое, новое, проникнутое заботой об улучшении жизни народа, вскоре почувство­вали и мы, жители села Радуляны. Помещичья земля, имущество, скот теперь принад­лежали крестьянам. А все сельские дела стал решать избранный нами Совет.

 

МЕЧТА СБЫВАЕТСЯ

 

Приближалась осень 1940 года. Боря и Миша целиком были поглощены заботами о своей дальнейшей учебе. Перед нами открывалось столько широких дорог, что они теря­лись, не знали, по какой пойти. Газеты теперь часто печатали сообщения о вновь открывае­мых учебных заведениях в Кишиневе, Бель­цах, Сороках.

— Что же нам выбрать? — растерянно спрашивал Боря, читая объявления. — Ты смотри: педагогический, сельскохозяйствен­ный...

— А чего гадать вслепую? — заметил Ми­ша. — Давай поедем в Кишинев и выберем, что нам понравится.

В Кишиневе они встретили товарищей по Сорокскому училищу и решили устраиваться вместе.

— А ведь неплохо быть агрономом, — рас­суждали они, стоя у подъезда сельскохозяйственного техникума. На стене призывно выде­лялись крупные буквы: «Объявляется набор студентов...». Ниже сообщалось, кого готовит техникум и в какие сроки. Но больше всего привлекали ребят ничем не выделяющиеся, мелко написанные слова: «Принятые в техни­кум обеспечиваются стипендией».

— Зайдем, — предложил Борис, и вся ва­тага двинулась за ним.

Директор техникума встретил их радушно. Он подробно отвечал на все вопросы об усло­виях учебы в Советском Союзе. Узнав, что многие окончили четыре класса Сорокского ремесленного училища, директор предложил им поступить на последний курс техникума. Ребята, не задумываясь, сдали свои доку­менты.

Но Боре не повезло. Его документы нахо­дились в Бухаресте, а при нем была только зачетная книжка.

— Жаль, — сказал директор, выслушав Бориса. — Без документов принять не могу... А впрочем, поступайте на второй курс. Со­гласны?

До сих пор Боря всегда был первым и шел на два курса впереди Михаила. Теперь ему предлагают поменяться с ним местами. Нет, он на это не пойдет.

— Подумаю, — уклончиво ответил Борис. — До свидания, — и первым вышел из кабинета.

По пути домой Боря остановился в Бель­цах и решил попытать счастья. Повсюду, как и в Кишиневе, на заборах и фасадах зданий пестрели объявления о наборе студентов. Он зашел во вновь открываемое педагогическое училище.

— Если я буду поступать в ваше училище, неужели мне нужно будет начинать все сна­чала, с первого курса? — спросил Боря дирек­тора, после того как поведал ему о своей уче­бе в Бухаресте.

— Нет, зачем? — успокоил его директор. — Мы вас на четвертый примем.

На другой день Боря увидел и свою фа­милию в списке зачисленных на выпускной курс училища.

— Видишь, мама, я стану учителем, — го­ворил он мне, вернувшись домой. — Да еще как скоро! Окончу училище, а на будущий год поступлю в институт. Теперь будет легко учиться.

— Благодари Советскую власть. Это она дала такую возможность, — сказала я взвол­нованному Боре.

Первое сентября снова разлучило нас с детьми. Для них начинались дни интересной учебы в советской школе, где все было не­обычным, новым, все открывало такие широ­кие горизонты, что дух захватывало. А для нас с мужем опять потекли дни ожидания, наполненные беспокойством о сыновьях.

Когда у человека сбываются заветные меч­ты, он весь отдается выстраданному счастью. Так случилось и с Борисом. Весь жар своей юной души он отдавал теперь новой жизни. Общительный по натуре, скромный и отзыв­чивый, он быстро завоевал уважение товарищей и был избран старостой курса. Боря развернул активную деятельность, агитировал давать нормы на значок ГТО, вступать в Красный Крест,

Он был так перегружен общественной ра­ботой, что даже во время моих нечастых при­ездов в Бельцы не мог побывать со мной.

— Ты извини, мамочка, у нас кружок се­годня. Я скоро вернусь.

В другой раз он говорил мне:

— Ты знаешь, мама, меня назначили по­мощником инструктора физкультуры. Значит, доверяют? Правда?

Не было в училище такого начинания, в котором не участвовал бы Борис. Он высту­пал в спортивных соревнованиях и очень гор­дился, что их училище почти всегда занимает первое место.

— Первенство само в руки не идет. Надо постоянно заниматься, — неустанно твердил он мне.

Иногда я ходила смотреть на его трени­ровки. Мне было приятно видеть, как легко и свободно перебрасывал Борис свое мускулис­тое тело через турник, прыгал через «козла», метал гранату, вертелся на трапеции.

В минуты задумчивости он признавался мне:

— Знаешь, мама, я только теперь понял, что такое счастье, к которому я стремился. Понял, почему не мог сблизиться с ребятами в Бухаресте. Я не представлял себе всего это­го ясно, но сейчас понял, что вступил в новую жизнь. Я буду всеми силами стараться, чтобы жизнь моя была такой, какой живут совет­ские люди. Постараюсь принести хоть малень­кую пользу своей Родине.

Как мечтал Борис, чтобы люди сказали о нем:

— Да, он настоящий советский человек!

Незаметно наступила весна. Сыновья усердно готовились к выпускным экзаменам. Мы ждали их на отдых и часто говорили о том, куда поедем на каникулы, собирались навестить своих старых друзей в Царьграде, покататься по Днестру... Но вдруг все изменилось.

 

ГРОЗА

 

После дождливой весны установилось сол­нечное жаркое лето. На полях, перекатываясь зелено-желтыми волнами, зрели высокие густые хлеба. Глядя на них, крестьяне с ра­достью говорили:

— Урожай нынче богатый выдался. За­живем...

— И земля-то, видать, теперь свободнее вздохнула. Не скупится для простого чело­века.

В Кугурештской МТС, где я работала бух­галтером, готовились к уборке урожая. Под навесом стояли поблескивающие краской новенькие жатки и комбайны. У мастерских оглушительно фыркали трактора. Механиза­торы обстоятельно проверяли машины перед выходом в поле. Директор МТС Василий Ни­китич Мишин, энергичный и беспокойный че­ловек, поторапливая всех, убеждал:

— Это наше первое испытание. Надо уж постараться.

Помню, в тот жаркий субботний день на западе громоздились тяжелые темные тучи. Постепенно заволакивая горизонт, они настигли солнце и закрыли его.

Вихрем налетел горячий ветер, взметая пыль. Вот черное небо рассекла яркая вспыш­ка молнии, оглушительно ударил гром, и пер­вые крупные капли шлепнулись в пыль. А че­рез минуту на земле уже плясал неистовый ливень.

Дождь шел всю ночь, и только к утру про­яснилось. На чисто вымытом голубом небе ярко засияло солнце. Напоенная влагой, паром дышала земля.

Был воскресный день. Мы сидели в сади­ке, наслаждаясь наступившей после дождя прохладой. Стукнула калитка, и во двор во­шел Мишин. Он угрюмо поздоровался и, сев на лавочку, опустил голову. Мы не привыкли видеть его таким и сразу поняли: что-то случилось.

Мишин поднял голову и посмотрел на нас.

— Не слыхали, что ли?

— А что такое? — встревожилась я.

— Война... Немцы напали... — сдавленно проговорил Мишин.

Мы молчали, потрясенные. А Василий Ни­китич рассказывал нам о первых горестных вестях войны.

— Фашистские самолеты бомбили Киши­нев и Бельцы... Начались пожары.

Жестокой болью обожгли меня эти слова. Дети! Ведь они там учатся — в Кишиневе и Бельцах.

— Гриша, их надо скорее вызвать! — сквозь слезы крикнула я. — Их могут убить.

— Не волнуйся, они уже не маленькие, сами знают, что нужно делать, — успокаивал меня муж.

— Вы приходите завтра пораньше, Зинаида Трофимовна, — попросил Мишин и, попро­щавшись, ушел.

Война перевернула всю жизнь, разруши­ла мечты. Не жаворонки теперь были хозяе­вами неба — самолеты бороздили его. Где-то вдалеке, видно над Бельцами, шли воздушные бои. Ночную тьму пронизывали полосы про­жекторов и огненные нити трассирующих пуль. Иногда мы видели загоревшийся в воз­духе самолет. Распустив огненный хвост, он метеором падал на землю. Наш или враже­ский — кто знает? Всю ночь в небе полыхало зарево пожаров.

Война! Серые тучи низко ползут над зем­лей. Мелкий дождик моросит вот уже несколь­ко дней. Я печально смотрю на разлинованное дождевыми струями окно и с болью ду­маю о сыновьях... Вот в сетке дождя выплыла из-за угла знакомая фигура. Неужели Ми­хаил? Худой, осунувшийся, еле передвигает ноги.

Я выбежала навстречу.

— Миша, дорогой...

Он поднял на меня красные, воспаленные глаза и с трудом выговорил:

— Устал очень...

Войдя в комнату, он, не раздеваясь, пова­лился на кровать и моментально уснул. Спал он долго и только вечером, за ужином, рассказал о себе:

— Оставаться в Кишиневе дальше было невозможно. Немцы бомбят по нескольку раз в день. Сначала мы целые сутки проводили на крыше училища, боролись с зажигалками. А потом нам объявили, что занятия прекраща­ется, и предложили разойтись по домам. Железная дорога, сами знаете... Я боялся, как бы вы не уехали, и страшно спешил. Сто со­рок километров прошел...

Иначе сложились дела у Бориса. В учили­ще спешно заканчивали учебный год. Несмот­ря на тяготы военного времени, были прове­дены выпускные экзамены. Директор поздра­вил выпускников, в числе которых был и Бо­ря, с окончанием училища и, вместо обычного пожелания успехов на благородном педагогическом поприще, обратился с призывом:

— Молодые патриоты! Наша Родина в опасности. Коварный враг нарушил мирный труд советского народа. Ваше место в рядах его защитников. Кто смел и честен, кому до­роги завоевания Советской власти, тот от­кликнется на мое обращение и вступит в ря­ды бойцов истребительного отряда.

В такой отряд записался и Боря.

Бойцы отряда вылавливали вражеских па­рашютистов, сигнальщиков, диверсантов.

После ожесточенных боев врагу удалось сломить оборону и вплотную подойти к го­роду. Командование приказало бойцам истре­бительного отряда покинуть Бельцы.

 

Продолжение

http://narodsopr.ucoz.ru/index/stranica_4/0-679